В конце аллеи...

— В здравом уме говорю, — отмахнулся Степан от ее исступленного крика. — Серафиме я поверил. Какой резон ей напраслину возводить? Не признался я, что знаю Родьку. И сам не знаю почему… А выпытывал у нее под таким соусом: дескать, как же наш парень присох к чужой девке, мол, не может такое приключиться? Теперь казни, четвертуй. Молчал столько лет, в себе тайну хранил. Сейчас понимаю — глупо! Но поначалу робел, опасался: открою тайну — сбежишь от меня: Родиона дожидаться. А похоронив его в мыслях, образумишься, полагая: годы, дескать, возьмут свое. Да обмишулился крепко, все равно жизнь в раскат пошла.

— Рехнулся ты, Степан, злоба рассудок погасила. Ладно, я не в счет, хоть бы бабку Матрену пожалел. Неужели не мог шепнуть тайное слово матери? Изверг ты, а не человек.

— А какая легкость пришла бы к Матрене, узнай она всю правду? Еще больнее заноет сердце. Есть дитя — и нет его в жизни. А у Родьки где совесть, спрашивается? К бабе прилепился, а матери ни слова!..

— Да что с тобой, Иринушка? Не отзываешься почему, спрашиваю? — Печальный голос Матрены вновь постучался в сознание Ирины, но уже встревоженно и опасливо.

— Рано схоронили мы Родиона. По земле он ходит. Так люди сказывают.

Бабка Матрена в страхе перекрестила Ирину. Прошептала еле слышно:

— Кто сказывает?

— Степан. Клянется, что так и есть. Только на чужой земле и при чужой женщине Родион.

— С катушек сорвался твой Степан, — отчаянно уронила Матрена.

8

На автобане в ранний час свободно, только и знай, что жми на газ и подминай привычные километры. Бетонные плиты, намертво сцепленные аккуратными швами, нескончаемо стелются под колесами — ни щербинки, ни досадных вздутий. На такой дороге в стремительном движении Родион всегда испытывает внутреннюю собранность и уверенность. Лихая гонка стряхивает занудность повседневных забот, настраивает на ожидание чего-то значительного и освежающего. И хоть часто обманывается в предчувствиях Родион, ощущение перемен приходит с первых же километров езды, поднимая настроение и жизненный тонус.

Машина сегодня не капризничает, да и погода радует незамутненным солнцем, но какое-то неуютное томление расслабляет волю, мысли Родиона плутают в неразрывном круге, из которого не может он вырваться последние недели. Разворошенная память неустанно раздирает прожитые годы на две жизни, резко обосабливая их друг от друга, заставляет Родиона быть беспощадным в оценке, не мирится с его ускользающим отнекиванием.

Откуда вползла в душу эта пугающая неуверенность, почему лихорадочно кружатся мысли, перебирая невозвратные страницы его жизни, которые он когда-то зарекся перелистывать? Вроде все давно отболело, поблекло забвением. Почему вдруг понеслась жизнь по двум разным колеям, куда мчит она Родиона в неуправляемом и безостановочном своем беге? Почему его швыряет ночью в забытые глубины давно ушедшего, раздирает слух голосами людей, которые, может быть, давно уже сошли с этой земли?.. Почему мертвой хваткой вцепилось в него пережитое?

…Родион не забыл багрово-факельную апрельскую ночь сорок пятого, когда в жалкой растерянности застыл хутор, разграбленный заплутавшей немецкой тыловой частью. В ночной вакханалии Родион видел только маленькую расплату за все унижения, которые он вынес в мучительные месяцы рабской неволи. Исподлобья рассматривал, как металась в отчаянии растерянная Эрна. И хоть давно заприметил, что непонятным вниманием стала оделять его молодая хозяйка, да и самого волновал ее обещающий взгляд, в эту минуту никаких помыслов, кроме побега, не было в его голове. Суматошная ночь, взорвавшая нерушимый хуторской порядок, манила близкой свободой, звала рискнуть.

Нужно было хватать подходящую одежонку, запасаться нехитрой провизией и не мешкая удирать с хутора. Где-то поблизости громыхали американские пушки, до полного краха рейха оставалось несколько дней, и шанс на удачу выпадал стопроцентный.

Что же остановило тогда Родиона? Молящий взгляд молодой хозяйки? Опасение, что длиннорукая жандармерия настигнет и расстреляет беглеца? Пожалуй, одно накатилось на другое… Рыжеволосая, смотревшая на него с открытой симпатией и невысказанной мольбой Эрна… Страх, вдруг сковавший первоначальный порыв: непременно нагонят, застрелят не раздумывая, а до верного освобождения считанные часы. Скорее всего струсил Родион, поберегся в решающую минуту. И, поддавшись постыдному испугу, свернул мыслями на спасительную дорожку: обождать, пересидеть хаос, неразбериху, а потом распрямить плечи.

Родион безразлично воспринял перемену в своей судьбе, о которой так по-хозяйски властно и во всеуслышание объявила Эрна. Вопросительный взгляд Серафимы — сколько мыкались они вместе с добросердечной курской девушкой — был нетерпелив и требователен. Она ждала гордого отказа Родиона, ничуть в нем не сомневаясь: в канун краха не осмелятся сдать в гестапо, но промолчал Родион, трусливо уклонился от глаз Серафимы.