В краю молчаливого эха

Так… так… так… Что выходит-то? В Клыкастом лесу я повстречал этого зверя. И он оставил после себя рожок… и…

Мысли крутились в голове и никак не могли сложиться в единую картину. Мне казалось, что я что-то упускаю. Что-то очень и очень важное, связанное с этим самым лютоволком… и ещё с Валирами… и таинственным Белым Витязем…

Ведь должно было быть что-то объединяющее это всё в одно целое. Кто бы мне подсказал? Кто бы помог сложить мозаику.

— Лютоволк? — вновь повторил я вопрос.

— А то! — как-то обрадовано воскликнул Зыков. — Вот Белый Витязь взывает к добрым людям, чтобы вызвался кто одолеть сего зверя.

— А сам что же?

— Сам он по делам отлучился… важным… Слушай, друг: а ты, часом, не хотел бы вызваться да и изловить лютоволка? А? Ну, если не боишься, конечно.

Мне вдруг стало смешно. Я еле-еле сдержал улыбку.

— Нет, братец. Чего-то такого желания у меня не возникает.

— А-а-а… жаль…

Зыков зацокал языком и замотал головой. Осуждал, значит. Подначивал.

Но я не пальцем деланный, и меня на мякине не проведёшь.

— А твой Белый Витязь не валирских ли корней будет?

— Конечно! Но о том он не любит распространятся. Застенчив по своей природе…

— Да ты что! Застенчив? Что-то мне подсказывает, что совсем другие у него причины этой самой «не-любви». Да и лютоволка, думается мне, он погубить желает не из-за разорванных псов…

Зыков быстро-быстро заклипал глазами.

— Земля тут, за Малиновкой, осквернённая, — продолжал я. — Видишь, сколько гнилья повылезало: пауки, змеи… чёрные единороги… Вон и о ночных призраках народ по углам шепчется.

— И что?

— Что? А лютоволк твой сюда носа не кажет. Чего бы вдруг?

Я говорил, а сам вспоминал о том странном рожке и надписи на нём: «Держись Света».

— Не вижу связи, — деланно пожал плечами Зыков.

Он затоптался на месте, явно вознамериваясь сбежать.

— Земля дрожит… содрогается… Уж не ворочается ли в своей могиле валирский князь? — как бы рассуждал я вслух.

От этих слов Горлан побледнел, словно полотно. Его совиные глаза стали ещё больше. Губы сжались в тонкую полоску.

— Мне пора! — резко взвизгнул он и живо бросился прочь.

— Мы не станем его догонять? — испугано спросил Прутик.

— Не станем… Я думаю, в скором времени к нам гости придут.

— Это кто? Белый Витязь?

— Его сподручные.

— А мы что станем делать?

— Будем их встречать… Вот что, Семён, ходи возле меня. А то мало ли чего приключится…

Прутик побледнел и схватился своей костлявой ладонью за забор.

— Пошли, навестим Ивана Бобровского.

— У меня… гм…

— Не тяни! Говори.

— Я все думаю о призраках…

— И что?

— Хотел сходить к местному священнику. К Лучезару…

— Тебя всё время в церковь тянет. То в Погостовой Яме, то… Я не против, но что тебе до призраков?

— Ну-у… интересно ведь…

Я удивился. Что в этом может быть интересного? Но не похоже, что Прутик сказал это просто так. В его глазах светилось желание прояснить сей феномен.

— Помни, о чём я тебе говорил. Жду в трактире.

Прутик кивнул и пошёл по дороге в сторону деревянной церквушки, той что будила меня каждое утро своим колокольным звоном. А я подождал, пока Семён не скроется за поворотом и решительно двинулся ко двору Бобровских.

В голове вновь мелькнула мысль о том, что эта семейка может иметь причастность к Белому Витязю. Вспомни как Иван «кипятился», обсуждая эту загадочную личность.

У ворот я встретил знакомого слугу, того, который докладывал Бобровскому обо мне. Он возился с какой-то одеждой, вычищая и вытряхивая оную.

— Иван Стефанович никого не принимат, — сурово сказал слуга.

— А ты поди и доложи. Меня он примет.

И для верности я смерил слугу взглядом. Он поёжился, проворчал что-то под нос и скрылся в доме. Спустя несколько минут вернулся и жестом показал следовать за ним. А потом сказал мне подниматься вверх по лестнице в ту же светёлку, где мы встречались с Иваном в самый первый раз.

«Царевич» был пьян. Его мутные глаза глядели в одну точку перед собой. На столе вперемешку валялись испорченные перья, какие-то бумаги, огарки свечей, испачканная едой эльфийская посуда, пару пустых бутылок вина…

— А! Си акёр ву? (Это снова вы!) — Иван хотел встать, но сразу не вышло, и он оставил свои попытки. — Садитесь!

— Что-то случилось?

— А что в этом крае может случиться? — огрызнулся Иван. — Ни-че-го! Абсолюмеа… рье ди тю! (Абсолютно… ничего!)

Он устало потёр виски вздохнул. Мои глаза скользнули по бумагам. На ближайшей ко мне виднелись почёрканные записи. Очевидно ночные опусы Ивана.

Пользуясь моментом, я успел прочитать одно из более-менее чётко написанных мест: «А мы, юродивые, на сиих руинах слёзы горькие льём. Заснула Малиновка, ряской укрылась. Задремал наш край, бурьяном-лободой порос. В лужах да болотах сердце его гноится. Аспиды наползли тьмой тьмущей. Мизгири паутиной леса опутали… И надежду ветер рассеял, водой тёмной в море унёс… Как сталь меча бьет ржа, когда его забросит далеко хозяин нерадивый, так и сей край, Удел Валиров, потерявший уважение в Кватохе, в Лиге — побила «ржа»… И он гниёт, и портится… и умирает… И нету никого, кто б взялся за починку».