В краю непуганых идиотов. Книга об Ильфе и Петрове

Разнообразие должностей, которые занимал специалист по общему руководству, — не индивидуальная черта данного лица. Симпатичный директор «Клоопа» тоже перешел в свое таинственное учреждение из молочного треста; сменял одно учреждение за другим и еще один персонаж из рассказов Ильфа и Петрова — «добродушный Курятников» из одноименного рассказа (основанного, по-видимому, на материалах неосуществленного «Летучего голландца»)^[216]: в роли редактора он развалил «профсоюзную газету», в роли директора— консервный завод, «Комнатный театр», фабрику кроватей-раскладушек и т. д.^[217]. Такова же судьба сходных персонажей в «Мастере и Маргарите». Даже после скандала, вызванного вмешательством нечистой силы, директора Варьете Степу Лиходеева «перебросили в Ростов, где он получил назначение на должность заведующего большим гастрономическим магазином», а заведующего Акустической комиссией Семплеярова «перебросили в Брянск и назначили заведующим грибозаготовительным пунктом»

^[218]. Принципиальная «непотопляемость», способность при любых обстоятельствах (кроме самых чрезвычайных) оставаться на поверхности— важнейшая черта того социального типа, который лишь впоследствии получил наименование «номенклатуры».

Так постепенно рождается ответ на вопрос, поставленный еще в «Золотом теленке»: кто же подлинный командор великолепной машины, «настоящей жизни», за бортом которой оставались Остап и его компаньоны? «Ветчинное рыло»— этот страшный образ, возникший у Ильфа еще в ранней «Записной книжке» (Т. 5. С. 181), реализовался в «Золотом теленке» в фигуре Корейко — вора и подпольного миллионера (Т. 2. С. 230). Но Корейко был жалок и уязвим со своим «чемоданишком», который нужно было прятать по вокзальным камерам хранения, поминутно рискуя быть пойманным и разоблаченным. Настоящее «ветчинное рыло» опиралось не на деньги, а на карьеру, оставаясь при этом почти неуязвимым и занимая почетное место в государственной командорской машине.

Хотели этого авторы или нет, но внутри созданного ими роскошного экипажа оказывался новый вариант того же Чичикова, только более современный и удачливый. «Очень сомнительно, чтобы избранный нами герой понравился читателям… А добродетельный человек все же не взят в герои… Потому что… нет писателя, который бы не ездил на нем… Нет, пора, наконец, припрячь и подлеца. Итак, припряжем подлеца!»^[219]

— писал Гоголь в «Мертвых душах». Не отсюда ли и задуманное авторами название романа, в центре которого должен был оказаться не веселый авантюрист Остап Бендер, а человек, который «делает карьеру в советских условиях»?

«Клооп», водевиль «Сильное чувство» и рассказ «Последняя встреча» — таково было отражение в творчестве Ильфа и Петрова «зримых черт» нового общественного строя, установившегося в середине 1930-х гг. Случайно ли почти полное совпадение наименования «Клооп» с названием пьесы Маяковского, изображавшей счастливое общество будущего? Может быть, и случайно, но название это оказалось символическим. У Ильфа и Петрова был рассказ на другую тему — «Рождение ангела»— об обыкновенных киношниках, изготовляющих индустриальный фильм с главным положительным героем. Консультант-вундеркинд, участвующий в создании фильма, больше всего боится, чтобы фильм не походил на картины Чаплина, Довженко, Пудовкина.

— Ты, мальчик, не бойся, —

успокаивает его взрослый кинематографист. — Как у Чаплина не выйдет… Не будет, как у Довженко. И как у Пудовкина не будет (Т. 3. С. 150–151).

Такой же убедительный и вместе с тем безнадежный вывод вытекал из картины эпохи, нарисованной Ильфом и Петровым. Не выйдет, как у Фурье, не будет, как в «Принципах коммунизма», и как в мечтах Маяковского не будет. Будет не как в «Клопе», а как в «Клоопе».

Но черты нового общества были изображены авторами только в нескольких рассказах и пьесе; роман «Подлец» остался замыслом писателей. В книге «Мой друг Ильф», начатой Е. Петровым через несколько лет после смерти его соавтора с явной целью придать максимальное благообразие их совместной творческой биографии (мы еще вернемся к этой книге), неудача с третьим романом всецело объясняется внутренними творческими причинами: «…писать смешно становилось все труднее. Юмор — очень ценный материал, и наши прииски были уже опустошены»^[220]. Иное объяснение привел Эренбург в книге «Люди, годы, жизнь», написанной тридцать лет спустя с похвальной целью рассказать(хотя бы частично) правду о прошлом. Упоминая споры о третьем романе, происходившие в Париже между соавторами, Эренбург привел слова Ильфа: «Как теперь нам писать?.. «Великие комбинаторы» изъяты из обращения. В газетных фельетонах можно показывать самодуров-бюрократов, воров, подлецов. Если есть фамилия и адрес — это «уродливое явление». А напишешь рассказ — сразу загалдят: «Обобщаете, нетипическое явление, клевета»… А стоит ли вообще писать роман?»^[221]

Свой третий роман Ильф и Петров так никогда и не написали.