В краю родном

И еще я подумал, что долго скитался в поисках света и всяких истин, но не знал, где искать. И вот сейчас я стою неподвижно, вокруг меня бежит прохладная вода, рыбы подходят к моим ногам, и солнце припекает плечи. Я могу простоять так вечность, да и так я уже пребываю в вечности, а где же еще?

На этом же самом месте я был давным-давно с моим дедушкой, мы пришли к реке рыбачить. Сухой, мелкий снежок сыпался на промерзшую землю и не таял.

Мы осторожно ступили на гладкий лед, но он был достаточно крепок, чтобы выдержать нас. Вода под ним была чиста и спокойна. Недоступная непогоде, она отстоялась, водоросли и травы легли на дно.

Мне задувало под шубу, и я поправил веревку, которой был подпоясан. Потом стал смотреть, как скользят по льду колючие, сухие снежинки. Действительно, лед был такой гладкий и скользкий, что я боялся, как бы не упасть.

Щука стояла в каком-то оцепенении. Я даже видел, как у нее шевелились жабры. Дедушка вдруг выхватил из-за пояса топор и проворно хватил обухом по льду. На месте удара появились радужные лучики. А щука как ни в чем не бывало стояла уже в двух шагах от нас. Я отчетливо ее видел, она словно вмерзла в лед. Дедушка стал подкрадываться к ней, стукнул обухом по льду изо всех сил, но еще раньше щука юркнула на мелководье. В этом-то и был ее просчет. Она подняла со дна муть, ей пришлось ползти на брюхе. И тогда она захотела повернуть обратно, чтобы уйти на глубину, но тут ее и настиг мой дед. В это время я бежал за ним и просил:

— Дай мне топор, я сам. Я хочу сам!

Несколько раз я падал и вставал, путаясь в длинных полах своей шубы, а потом и вовсе пополз на коленях и все канючил:

— Я хочу сам, хочу сам!

Щука лежала подо льдом кверху брюхом. Дедушка прорубил лед и вытащил рыбину, оглушенную, беспомощную, но гибкую, как пружина. И мне вдруг стало жалко ее, пускай бы себе жила, такая неудачливая щука.

А снежок все порошил, его относило к берегу, наметало небольшие сугробики. Скоро нам удалось добыть еще одну щуку, и мы собрались идти домой. На прощанье я потрогал пальцем лед, он был холодный и твердый, как стекло.

На другой день мы ели пирог из щуки… С питаньем во время войны было худо, чего добыл, то и съел.

3

Пришла ночь, но ветер продолжал завывать, деревья качались и скрипели. Иногда меж туч мелькала яркая полная луна, освещая деревья, грязный тающий снег и меня, бредущего с собакой на поводке.

По шоссе пролетали автобусы, такси, грузовики. По тротуару проковылял старик с палкой, за ним шла женщина, толкая перед собой коляску. В общем, обычная городская картина.

Пес мой, как и полагается, обнюхивал все деревья, подымал ногу и основательно скреб снег лапами, а затем бежал дальше, как будто он прогуливал меня, а не я его. Не знаю, искал ли он знакомый запах или просто так метался от дерева к дереву, таща меня за собой, как опостылевшие вериги?

А в моем сердце был разлад, неуют. Никак не вязались этот лунный свет, суетливый пес, окрестности пригорода с моей душой. Бегущие, суматошные облака наводили уныние. Видимо, опять шел циклон.

Но вот с хохотом появился мой сын с двумя глупыми, веселыми щенками.

— Смотри-ка, луна бежит! — с удивлением сказал он. — А куда она бежит, папа?

— Не луна бежит, а облака бегут, — поправил я. — Луна стоит.

— Нет, это луна бежит. И облака тоже бегут.

— Ну и пусть, — не стал разубеждать я. — Облака ли бегут, луна ли, кто как видит.

Завыл опять ветер, спотыкаясь о деревья, дома, заборы, распахнул полы моего старого пальто с оторванной пуговицей.

— Подморозит, — сказал я.

— Тогда будем кататься на лыжах! — радостно подхватил ребенок. — А когда будет тепло, сделаем снежную бабу.

«Вот и все твои заботы», — усмехнулся я.

Мы пришли домой, собаки позалезали в свои будки. Я закрыл ставни, последний раз взглянул на небо. Там царствовала одна луна с белым, растянутым, как длинный шарф, облаком. Вся жизнь моя вдруг сосредоточилась, сжалась в крохотный атом, будто и не было ее вовсе, не было никакого прошлого.

И тут вдруг воспоминания застигли меня, убеждая в обратном, что жизнь — это не крошечный атом, а скорее всего целая вселенная, что человек так же реально живет не только настоящим, но и прошлым…

Я вспомнил почему-то, как бабушка топила баню и всякий раз пачкала свой нос сажей и как говорила мне, вытирая потное лицо:

— Глаза-то выест, парень. Чего тут не видал, иди давай на волю.

Но я продолжал сидеть на порожке в самом дыму и смотрел на огонь. Как будто не мог жить без едкого густого дыма, что валил от смолистых, суковатых поленьев, без этого чудного запаха бани. Хотя сидеть тут приходилось, скрючившись в три погибели, задерживая дыхание и кашляя от едкого чада.

Длинные поленья стреляли и горели ленивым пламенем. В бане было еще не жарко.

Я выскочил на волю, чтобы хватить свежего воздуха. Бабушка тоже вывалилась оттуда вместе с дымом, словно какой-то добрый, знакомый мой дух. Дым шел из ее телогрейки, из карманов и прорех, из-за пазухи, сваливался в овраг и лежал там тонкими неподвижными пластами. И в воздухе по всей округе стоял его горьковатый запах. Значит, нынче везде топили бани.