В крови

Кязым так же, как и жена, верил в предначертания судьбы, и потому слова Баллы подействовали на него умиротворяюще. На мгновение только возник в его уме вопрос: а зачем же оно так предписано–то? Но тут сомнение рассеялось, вера оставалась непоколебленной.

Пришел Сафар, и разговор сразу переменился, в присутствии, зятя даже Кязым был заметно сдержаннее. Сафар поздоровался, подсел к кюрсю и, взяв горсть жареной кукурузы, принялся грызть ее молодыми крепкими зубами.

— Как здоровье, сынок? — почтительно осведомился Аллахкулу.

— Хорошо, отец, благодарствуй! Вот только к морозу рана мучить начинает.

— Это которая — что в ноге?

— Да. Ноет — спасу нет!..

— А лекарь что ж?

— Да вот мазь дал, прикладываю.

— Нет… — Кязым с понимающим видом покачал головой. — Хуже нет, когда в ране осколок кости застрял: снаружи–то оно вроде и затянуло, а чуть что, сразу прикидывается…

Сафар не ответил, он с удовольствием грыз кукурузу и о чем–то сосредоточенно думал.

— Скорей бы весна! — мечтательно улыбнувшись сказал он. — Оседлать бы коня да в степь!.. Дома без конца сидеть — вовсе сгнить можно!..

— Это конечно, — согласился Кязым. — Твое дело молодое, самая пора на коне скакать!

— А что еще остается? — Сафар усмехнулся. — Крестьянином был, хлеб сеял, а теперь что ж… Теперь я от всего отстал.

— А со скотиной как?

— Да тогда ведь все у меня пропало… Теперь вот снова обзаводимся — коровенку из Агдама привел. Мы люди деревенские, без молока не можем. — Он опять помолчал и добавил повеселев: — Вот травка покажется, пару ягнят во двор пущу!.. Попасутся до осени, а там и на говурму[66] — запас на зиму!..

— А у меня опять незадача, — хихикнул Аллахкулу, — пропал мой труд: растил, растил я своего барашка, а он возьми да свались со скалы Хазна.

— С той скалы стольким людям упасть довелось, что уж бог с ним, с барашком! — Кязым усмехнулся. — Считай, что это жертва, чтоб беда твой дом миновала!

У Аллахкулу от такой шутки мурашки по спине забегали, он смешался, не зная, что ответить. А Кязым как назло не оставлял его в покое.

— Ну, чего оробел?!

— И то правда, — решил Сафар подбодрить соседа. — Я пока, слава богу, жив–здоров, в случае чего всегда выручу.

Аллахкулу вскинул голову, вздохнул:

— Да сохранит тебя аллах, сыночек!

2

Вагиф сидел перед камином и писал Видади, в Гюлюстан. Он был преисполнен вдохновения. Ярко горели дрова, услаждая душу теплом и веселым потрескиванием. Свет, проникавший сквозь цветные витражи, смягчал краски на коврах и шелковых подушках. Но Вагиф не видел их, увлеченный лишь феями поэзии, резвившимися в пламени камина перед мысленным его взором.

Голос муэдзина оторвал поэта от этого волшебства. Вагиф положил перо, взглянул на часы — обе стрелки стояли на двенадцати. Дверь отворилась, вошел старый слуга, улыбнулся и вопросительно взглянул на хозяина.

Вагиф понял его без слов.

— Подавай! — сказал он и, собрав принадлежности для письма, убрал их под подушку.

Было время полуденного азана. На скатерти, исходя вкусным парком, стояли яства. Пришел Касум–ага, подсел к отцу, следом за ним появилась Кызханум. По случаю мухаррама она облачилась в черную траурную одежду, но как шло это черное платье к ее белому округлому лицу, к темным большим глазам!.. Вагиф жадно оглядел жену, словно очень давно не видел. Промолчал, боясь неосторожного слова. Кызханум протянула руки, принимая еду, и на белых руках ее звякнули янтарные браслеты; щеки женщины нежно розовели… И пери поэзии, только что резвившиеся в огне камина, теперь устремились сюда: к этим благоухающим ланитам, к этим глазам серны, которым сам бог повелел гореть весельем…

Обед проходил в молчании. Вагиф украдкой любовался Кызханум, ее лицо пьянило, околдовывало поэта. Его неудержимо влекли губы женщины, нежные и свежие, как лепестки розы, окропленные росой…

И Вагиф не удержался, не смолчал.

— Да продлит аллах твои дни, Кызханум, прекрасный обед! — сказал он и нежно глянул в лицо жене. Но лучше б ему не глядеть, женщина поджала губы, нахмурила брови — его замечание не доставило ей удовольствия.

Сколько раз уже убеждался Вагиф, что любое его приветливое слово докучно ей, и причины этой докуки были ему прекрасно известны: старость и молодость, цветущую красоту и увядание — это невозможно примирить, и это всегда отравляло и будет отравлять их жизнь. Ах, зачем он не молод?! Зачем так случилось, что собственная его жена столь желанна и столь запретна для него?! Мучиться безответной страстью, тосковать по женщине, которая живет с тобой в одном доме, спит в одной комнате?! Даже когда они совсем рядом, непреодолимая пропасть разделяет их! А ведь они муж и жена и ближе всех должны бы быть друг к другу!

Сколько лет он снова и снова задает себе этот вопрос! И ответ, который он знает заранее, каждый раз приводит его в отчаяние. Вот и теперь. Есть уже не хочется, кусок стоит в горле… Вагиф огляделся — тюрьмой показалась ему нарядная уютная комната.

Громкие удары бубна, цимбалы, истошные крики: «Хейдар! Хейдар!» — послышались с улицы. Вагиф поднялся, оставив недоеденный плов…