В лагере

Не знаю, что было бы со мной, если бы не Серафим. Он не терзался, как я. Он уже прошел через эти страдания раньше меня, — может быть, в тот день, когда уходил с «камарадами» ловить жучков и бабочек. Но и ему было тяжело и грустно. Я это видел, да он и не скрывал своих чувств.

Он почти не отходил от меня, почти не говорил ни о чем, а если и говорил, то о каких-то пустяках. Но я живо ощущал его горячее сочувствие, его прежнюю, горячую дружбу. В эти ужасные дни я впервые, пожалуй, по-настоящему оценил Серафима и полюбил его еще больше.

Внешне я был спокоен, делал все, что полагалось мне делать; кроме Серафима, никто не замечал, что происходило со мной. Даже Муся. Счастливая! После разлуки с Никой она поплакала, потом погрустила немного, а потом уже и грустить перестала, как будто ничего и не случилось.

Если б и я мог вот так же выплакать все и забыть!..

Потом я вспомнил, что ведь Ника-то не хотела уезжать из Москвы, одна хотела остаться.

«А вдруг она и в самом деле взбунтуется и не поедет, останется жить у Николая Андреевича? Она это может… Отец любит ее… и на все согласится, если она только захочет…»

Я ждал, вот-вот она снова появится в лагере. Но она не являлась — значит, уехала. Тогда другая надежда вселилась в меня:

«Приеду в Москву, а там письмо… Она знает мой адрес. Она записала его в своей маленькой записной кожаной книжечке. И мы будем переписываться всю жизнь, пока не встретимся снова…»

С этой надеждой я и уехал из лагеря.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В Москве я бегом взбежал на третий этаж и сразу же — к синему ящику, прибитому к двери. Письмо! Письмо! Вон оно белеет сквозь решетку.

Я дрожащими руками открыл дверь в квартиру, сорвал ключ от ящика, висевший тут же на гвозде, у двери, и вынул письма. Их было два. Одно отцу — повестка какая-то, другое — мне. Я сжал его, вошел в квартиру, бросил вещи на диван и разорвал конверт.

Увы, письмо было от матери!

«Сашенька, милый, не задерживайся в Москве. Оставь вещи и сейчас же приезжай к нам. Захвати с собой из аптечки у меня над кроватью вату и салол…»

Дальше следовали план и наставление, как добраться до дачи со станции. Этого я уже не стал читать и бросил письмо на стол.

В квартире было душно. Шторы с окон сняты, и прямо в окна, с юга, глядело городское, знойное, пыльное солнце. Шелковый абажур с лампы, скатерть со стола тоже сняты и спрятаны. Диван покрыт пыльными газетами, на кроватях в спальне — голые матрацы. И все кругом было голо и пахло нафталином.

Я сел за стол, облокотился и задумался.

«…Что же теперь делать? На дачу ехать?.. Нет, нет, никуда я не поеду! И никого не хочу я видеть…»

Так просидел я, не знаю уже сколько, потом встал, сбросил газеты с дивана на пол и лег и лежал до темноты, как бы ни о чем не думая.

К ночи стало невыносимо душно, дышать было нечем. Я встал, раскрыл окно и сел у окна. Надвигалась гроза. Тяжелые, черные тучи отовсюду наступали на город. Частые молнии вспыхивали то здесь, то там, и сплошной канонадой гремел гром. Духота томила, а дождя все не было.

И вот, глядя в эту грозовую, душную ночь на город со светящимися фонарями и окнами, я вдруг очнулся от своей неподвижности, словно оттаял, и стал мечтать неудержимо и сладко…

…Я уже взрослый и еду куда-то. Вхожу в вагон и вижу в углу у окна девушку в шляпе с широкими полями. Лица ее мне не видно.. Она читает, склонившись, книгу, мою книгу, которую я написал, в которой я высказал все свои муки и радости. Вхожу, она поднимает голову, и я вижу в глазах у нее слезы. Она растрогана, ей жаль моего героя. И вдруг узнаю и вскрикиваю:

— Ника!..

— Саша!..

Мы бросаемся друг к другу. Садимся и говорим, говорим, задыхаясь от радости, обо всем, что случилось с нами за годы разлуки.

— И это ты, ты написал эту прекрасную книгу! — говорит Ника.

Поезд мчится, мелькают суетливые станции. И вот белый Севастополь — такой, каким я видел его в кино на экране. Южное солнце, бухта с кораблями и легкой зыбью. На пристани виноград в решетах, персики, груши. Суетливая, пестрая толпа. Мы садимся на пароход и едем в Гурзуф или еще куда-нибудь. Мы счастливы. Мы взрослые. Теперь уже ничто не разлучит нас.

Мы живем в тихой татарской деревне у моря, и Ника спрашивает:

— А где Серафим?

— Серафим?.. — отвечаю я. — Он к нам сюда едет. Я написал ему. Он все такой же прекрасный парень и все так же любит и тебя и меня.

И вот мы на пристани. Дует ветер, волны шумят. К пристани подходит пароход. На палубе стоит Серафим, машет шляпой и что-то кричит нам, веселый, счастливый…

И вдруг я повалился на подоконник и зарыдал. Я ведь знал, наверное знал, что этого никогда не будет.

Почти тотчас же где-то поблизости раздался оглушительный треск, в комнату ворвался ветер, зашелестел газетами, и прохладный крупный дождь застучал по подоконнику, по рукам моим, по голове.

Скоро гроза прошла. Я лег, не раздеваясь, на диван и почти мгновенно заснул, крепко, без сновидений.