В лесах Пашутовки

И опять черной стаей налетели на меня прежние мысли, традиции, книги, молитвы. В дни болезни, которая продолжалась долгие недели, медленно отходя от жестоких побоев, я снова и снова думал о своем месте в жизни. Кровь изнасилованных, зарезанных, замученных взывала ко мне из мерзлых могил. Все они, чьи имена забыты и чьи имена известны, сгинули в смертельной пропасти, оставив на земле мое поколение. Сквозь годы и расстояния слышался мне их тонкий, замирающий, настойчивый голос.

Неужели таков удел народа Израиля, неужели и нам, молодым, назначено нести эту ужасную ношу? Я отказывался принять это. Надо бежать, думал я, надо спасаться, пока не поздно. Но куда? Куда?

Снова и снова всплывали в моей памяти картины земли наших предков. Многие поколения давно уже ушедших братьев сохранили для меня эту мечту. Ласковой матерью казалась она — страна голубого неба, святости и цветов. Оттуда приходили мне яркие почтовые открытки с замечательными, влекущими картинками. Вот окруженное песками еврейское поселение Тель-Авив, вот гимназия «Ѓерцлия», а вот — морской порт Яффо… Во сне и наяву приходила ко мне Страна Израиля, склонялась к моему изголовью. Я видел ее в образе тоненькой девушки, дочери Сиона с печальными глазами.

— Мой ли ты, еврейский парень? — спрашивала она и ласково ерошила волосы на моей голове.

— Твой! — с жаром отвечал я. — Твой я всем сердцем, о моя далекая мать!

Другим моим прибежищем были книги. С головой погружался я в странную смесь Гамсуна, Ауэрбаха[34] и талмудических толкований. Дни напролет лежал я на чердаке с открытой книгой в руках, ловя скудный свет крошечного окошка-отдушины. Эта отдушина была мне в те дни единственным другом, дарившим и свет, и воздух, и узенькую картину мира — больного, равнодушного, но в то же время желанного и прекрасного до слез.

Выздоровел я уже весной — она-то и встретила меня как доброго старого знакомого, когда мне позволили наконец спуститься во двор. Еще не вылезли из земли свежие травинки, но ветерок уже беспечно болтал с первой клейкой листвой, и повсюду весело куролесили птицы. Солнце вступало в свои права, властно разгоняя редкие кучки облаков. Все вокруг радовало меня — особенно незначительные мелочи. Я мог часами наблюдать, как копается в песке соседский мальчишка Зузик, сын Ханана Фишера, как бегает вокруг него курица, знакомая мне еще с прошлого лета. В кухне хлопочет мама, гремит горшками, чистит картошку — все как обычно. Откуда-то доносится плач младенца, из печных труб поднимается дым, и над всем этим — чистое небо, чистое солнце, чистые безопасные облака…

Местечко было захвачено весной — весной и красными. На стенах домов появились цветные плакаты, зовущие на борьбу с польскими панами, помещиками, буржуазией и приспешниками мирового капитала. По воскресеньям в городском саду созывался массовый митинг, на котором с пламенными речами выступали председатель исполкома Бондаренко и чекист Фейгин. «Товарищи, отечество в опасности! На нас наступает мировая буржуазия! Белые генералы!»

Публика встречала речи восторженными криками; люди били в ладоши, размахивали сорванными с голов шапками. Тут же скудный оркестр играл «Интернационал». Оркестром дирижировал выпускник Петербургской консерватории Семен Воловик, совершенно лысый человек, отчаянно раскачивающийся в такт музыке. Как-то он пришел ко мне с предложением присоединиться к его музыкальному коллективу.

— Мне очень нужен хоть какой-нибудь второй бас, — уныло сказал он, поглаживая лысину ладонью. — Зарплата тридцать тысяч рублей в месяц и пуд муки.

Посовещавшись с мамой, я согласился. Воловик тут же устроил мне экзамен: я должен был вслед за ним брать те или иные ноты. Затем я вполголоса напел несколько хасидских мелодий. Не найдя изъяна в моем голосе и слухе, дирижер похлопал меня по плечу и пригласил сегодня же прибыть в городской сад.

В течение нескольких недель я играл в этом оркестре, едва удерживая на плечах «второй бас» — огромную медную трубу, осеняющую весь сад своим гордым сиянием. Труба сблизила меня не только с музыкой, но и с прежде не знакомыми мне людьми. Лысый дирижер Воловик властной рукой правил нашим небольшим, но храбрым коллективом.

Примерно тогда же я начал вести дневник. Лето этого года запомнилось в основном тяжестью басовой трубы, звуками маршей, танцевальными вальсами и поездками по округе в составе оркестра. Мы грузили инструменты на несколько телег, садились туда же сами и ехали гастролировать по близлежащим деревням. Дорога пылила вдоль молчаливых полей; в воздухе стоял звон комаров, трещали кузнечики, легкий ветерок трепал гриву колосьев, гонял по небу кудрявые облака. Меж зарослей надменного прямого тростника пробирался куда-то ручей, радуя глаз сочной зеленью осоки. Шлях тоже замечал речушку и вовремя перебрасывал через нее шаткий деревянный мост; телеги въезжали на него, гремя колесами, и звонкий стук лошадиных копыт на минуту вторгался в плавную мелодию летнего дня.