В лесной чаще

До меня вдруг дошло, что мне очень мало известно насчет «упражнений» Кэсси. До знакомства со мной у нее были более или менее серьезные отношения с одним парнем, адвокатом по имени Эйден, но к тому времени как она поступила в отдел наркотиков, он уже пропал со сцены: работа под прикрытием не способствует любовным связям. Если бы с тех пор у Кэсси появился бойфренд, то я бы наверняка об этом знал. Но сейчас засомневался, так ли это. Я внимательно взглянул на Кэсси, но она с непроницаемой улыбкой продолжала массировать мне пятку.

— Другое дело, — продолжила она, — почему я вообще туда пошла. — Мозг Кэсси работает как сложная развязка на шоссе: может причудливо поворачивать в любую сторону, а потом, вопреки законам геометрии, одним головокружительным маневром оказаться в исходной точке. — Дело было не только в шариках. Тот старик был из провинции и говорил с деревенским акцентом, «стеклышки» он произносил почти как «крылышки»: «Хочешь крылышки?» Конечно, я знала, что старик говорил «стеклышки», но хотела верить, что он не сторож, а кудесник из сказки, и в подсобке меня ждет лавка чудес, где полки набиты волшебными зельями, амулетами, древними рукописями и дракончиками в клетках. Опять же я сознавала, что это просто комната и ничего там нет, но вдруг мне повезло и я буду как одна из тех девочек, которые из старого шкафа попали в другой мир? Казалась невыносимой мысль, что я упущу шанс и стану жалеть о нем всю жизнь.

Не знаю, как объяснить, чтобы вы поняли меня и Кэсси. Если бы я мог просто перенести вас в наш мир, провести по его тайным углам и закоулкам. Шансы на то, что между мужчиной и женщиной может возникнуть платоническая дружба, равны нулю, но мы вытащили из рукавов тузы и со смехом взяли банк. Кэсси являлась моей деревенской кузиной из книжек про летние каникулы, подругой детства, кого учат плавать на зудящем комарами озере и кому засовывают в купальник головастиков, с кем упражняются в поцелуях на заросшем вереском холме, а затем со смехом вспоминают об этом много лет спустя, забравшись в заветный уголок на бабушкином чердаке. Она красила мои ногти золотым лаком и уговаривала являться в таком виде на работу. Я сообщал Куигли, что, по мнению Кэсси, стадион «Кроук-парк» надо переделать в торговый центр, а потом давился смехом, глядя, как она с изумлением слушает его гневные тирады. Она отрывала от нового коврика для «мыши» надпись «Коснись меня — почувствуй разницу» и лепила мне на спину, и я ходил так полдня, ничего не замечая. По ночам мы вылезали из ее окна и, забравшись по пожарной лестнице, устраивались на крыше, где потягивали коктейли и смотрели на звезды, напевая песни Тома Уэйтса.

Нет, не то. Мне нравится вспоминать истории, они сверкают в моей памяти как чистое золото, но выше этого и, может, гораздо глубже лежит факт, что она была моей напарницей. Я не знаю, как передать то ощущение, которое даже сейчас вызывает у меня это слово, что оно значит для меня. Могу лишь рассказать, как мы обходили комнаты в пустом доме, сжимая обеими руками пистолеты и обводя ими углы, — тихие комнаты, где за каждой дверью прятались вооруженные преступники; как ночи напролет вели слежку, сидя вдвоем в темной машине, попивая из термоса горячий кофе и пытаясь играть в карты при свете фонарей. Однажды мы мчались за какими-то полоумными угонщиками в их собственном районе: за окном мелькали граффити и мусорные свалки, шестьдесят миль в час, семьдесят, я давил педаль в пол, уже не глядя на спидометр, — а потом они врезались в стену и перед нами оказался плачущий подросток. Мы обещали, что вот-вот приедут «скорая» и его мама, и он умер у нас на руках. А в другой раз в одном неблагополучном доме — побывав там, вы бы пересмотрели свои взгляды на человечество, — наркоман накинулся на меня со шприцем: мы и пришли вообще-то не за ним, а за его братом, и разговор вроде шел нормально. Неожиданно он сделал неуловимое движение, и перед моим горлом сверкнула острая игла. Пока я стоял, обливаясь потом и молясь, чтобы никто из нас случайно не чихнул, Кэсси села на пол по-турецки, предложила парню сигареты и беседовала с ним ровно час двадцать пять минут (за это время его требования несколько раз менялись: машина; наши бумажники; доза; бутылка спрайта; чтобы его оставили в покое), так рассудительно и с таким искренним интересом, что в конце концов он бросил шприц, сел рядом у стены и начал рассказывать ей про свою жизнь, пока я не пришел в себя и не надел на него наручники.