В лесу

На другой день приходил содержатель конной почты Лейба Хик и, просидев довольно долго в кабинете Листова, ушел, а затем снова вернулся с вексельным бланком, завороченным в серую бумажку.

На прощанье Листов подал Лейбе руку, чего никогда не делал, потом снова еще долго говорил с ним в передней и затворил дверь только потому, что Руслан, почуяв из кухни чужого человека, начал громко лаять.

Получив деньги, Листов оживился.

Когда и каким образом он их отдаст — это его уже не беспокоило, радовала только возможность сейчас же поехать и нанять дачу.

Приостановившаяся было в начале апреля весна снова быстро двинулась вперед, словно нагоняя время. За несколько солнечных дней кусты покрылись молоденькими листьями, а на опушке леса рябили, волнуясь под легким ветром, белые и желтые головки цветов. Хвойные деревья пахли сильнее. На земле между прошлогодними сухими иглами суетились большие рыжие муравьи, а по ту сторону леса слышна была кукушка. Особенно поразила Листова тишина.

Мягко шумели одни сосны, покачивая золотыми от солнца ветвями.

Вспорхнула и сейчас же скрылась за просекой разноцветная, как попугай, сиворакша. И опять Листов слышит только свои собственные шаги. После города дышится как на улице после табачного и винного запаха ресторана.

«Все кругом молчит, но живет, — думал Листов. — Как хорош этот мир цветов и деревьев, которые мы почему-то называем неодушевленными. Вероятно, люди ошибаются, душа — в каждом растении, может быть, даже сильно чувствующая, и оттого в их мире нет вражды и насилия. Живут и наслаждаются. Осенью как будто умирают, но каждый мальчик знает, что через семь месяцев всякая березка и всякий дубок — оживут. А когда наступает настоящая смерть, они отдаются ей безропотно.

А вот Юля верит в загробную жизнь, каждый день молится и все-таки страшно мучается.

Говорят, что на свете во всем гармония, — может быть, но контрастов больше…»

Вдали прокатился сначала один, а потом другой свисток отходившего поезда, и эхо также прокатилось два раза через весь лес, — будто над верхушками деревьев кто-то махнул огромным хлыстом.

«Поезд ушел, а по расписанию он должен был стоять восемь минут, — промелькнуло в голове Листова. — Значит, я иду столько же времени, и скоро должны показаться дачи».

Просека, по которой он шел, понемногу расширилась.

Впереди, между оранжевыми стволами деревьев, завиднелись красные и серые пятна беструбных дачных крыш. Залаяла далеко собака, но ее не поддержали другие.

Тишина на улице поселка была такая же, как и в лесу.

В некоторых домах еще с зимы окна оставались заколоченными.

Казалось, что недавно здесь свирепствовала повальная болезнь и жители все разбежались.

«А придет конец мая — и подымется здесь суета, — думал Листов. — Полетят на велосипедах гимназисты и студенты, а по вечерам на балконах и возле ворот будут шептаться и смеяться барышни. Закричат на разные голоса разносчики, станет так же пыльно и противно, как в городе. Нужно искать дачу где-нибудь в глубине леса».

Он свернул налево, в узенький переулок, между двумя дощатыми заборами, и пошел по тропинке, сам не зная куда.

Тропинка кончилась у небольшого беленького каменного дома, не похожего на дачу.

Перед дверью на скамейке сидела старуха и чистила картофель, который потом бросала в стоявшее у ее ног ведро с водою.

Листов остановился и, посмотрев на старуху, сказал:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — ответила та.

— Что, у вас эта дача отдается?

Старуха поднялась со скамейки и вытерла о фартук руки.

— Да, хотим отдать, это верно. Многие уже спрашивали, только потом отказываются через то самое, что далеко от вокзала.

— А может быть, здесь сыро?

— Не. Какая сырость. Тут до марта месяца всю зиму объездчики жили. Это казенный дом был, а теперь его мой сын купил. В старших рабочих он служит на ремонте пути, так что летом больше на линии да по казармам ночует.

— А сколько комнат?

— Комнат четыре, а сдавать буду три, одна самой мне…

Чтобы не терять времени, Листов пошел прямо к двери. Старуха еще раз вытерла руки и, согнувшись, опередила его.

Комнатки были чистенькие, с вымазанными известью стенами и недавно вымытыми некрашеными полами. В самой большой два окна были отворены настежь и под потолком билась и гудела большая мохнатая бабочка.

«Может быть, в этой комнате умрет Юля», — подумал Листов и, чтобы отогнать от себя вдруг нахлынувший ужас, спросил неестественно громким голосом;

— Ну, а цена?

Старуха поправила на голове платок.

— Да хотели за лето взять двести рубликов. Домик хороший.

Сошлись на полутораста.

Листов дал в задаток двадцатипятирублевую бумажку и сказал, что они переедут через неделю.

Дома он застал телеграмму от Ольги с известием, что она приедет в воскресенье скорым поездом.

— Значит, послезавтра, — сказал он сам себе. — Как бы там ни было, но жить станет много легче, не придется самому подводить счеты с прачкой и браниться с молочницей. Если Юле станет хуже, я так не растеряюсь. Уйду за доктором — Ольга дома останется. А на даче будет еще лучше.