В лесу было накурено... Эпизод II

Перед выходом с проходной мне дали в одну руку портрет Кириленко, а в другую стакан самогонки, изготовленной моим учителем по слесарному делу Дерябиным. Это был добродушный умный мужчина с золотыми руками и с чувством иронии такой силы, что много лет спустя я не встречал такого у многомудрых властителей дум, которых я повидал немало. Он был абсолютно гармоничным человеком, профессионал, зарабатывал крепко, в партии не состоял, за привилегии не бился. Не бил себя в грудь за «премию», как придуманные герои советских романов о рабочем классе. Очень изящно шутил о жизни в советскую эпоху, но не злобствовал, считая ниже своего достоинства полемизировать с жизненным устройством страны, которую он не выбирал, и вождей тоже. Он относился к власти как настоящий философ: если к хорошей жене прилагается ее сестра, противная и сволочная, ну что ж, это для равновесия композиции. Дерябин меня ремеслу не учил, он понял, что слесарь-лекальщик не мое призвание, руки у меня не из того места, но в процессе общения давал такой мастер-класс по теории выживания, что до сих пор я чувствую его взгляд, мудрый в противовес портрету, который я носил много лет подряд. Каждый год я нес портрет товарища № 2, нашего Бормана, и узнавал его только по надписи на обратной стороне плаката, где было написано просто – «Кириленко». Но все-таки в первый раз я Кириленко до мавзолея не донес. Организм воспротивился, не принял нового для меня идола. Дерябин уже налил стакан самогона и скомандовал мне выпить одним махом за появление в моем бесхребетном состоянии рабочей косточки, за гегемона, который победит во всем мире. Пить я не умел тогда вообще, папа мой пил крепко, а я вот сплоховал, но выпил ответственно, с рабоче-крестьянской удалью и понял, что у меня открылся третий глаз и новый мир, в который я вошел, был ловушкой. Свет в моих глазах померк, организм приказ принял, и я упал замертво вместе с Кириленко в грязь лицом, рядом со мной лицом в ту же грязь упал член Политбюро, секретарь ЦК КПСС, Герой Социалистического Труда Андрей Павлович Кириленко. Запахло идеологической диверсией и моей блевотиной. Товарищи по работе отнесли меня в холодок, чтобы я набрался сил перед выходом на построение. Бросить меня и дать тихо умереть было не в их силах. Все должны были пройти мимо трибуны, был случай, когда в один год перед выходом к трибуне, где уже все оцеплено милицией, крякнул один пенсионер – орденоносец. Сил по дороге потерял много, так и донесли его до трибуны под руки крепкие ребята из сборочного цеха, никто не заметил потери бойца, и только сдувшийся шарик на спине ветерана обозначал его трагический финал. Наш случай был легче, я, слава богу, не умер, только потерял сознание на время; был бледным и все время просил пить, как раненый матрос в фильме «Брестская крепость». Загудел заводской гудок, и колонны вышли на улицы нашего города с песнями под звон медных труб. Меня под руки вели два крепких слесаря, команда которым была не потерять меня до мавзолея. У меня были новые ботинки из свиной кожи, блестящие – моя гордость. Они были с острыми носами, что было в далекие семидесятые ультрамодным, в сочетании с красными носками нижняя часть моего тела была неотразимой, чего нельзя было сказать о верхней, с расхристанной рубашкой, с пятнами домашнего завтрака и фуршета на проходной, с лицом, напоминающим посмертную маску вождя работы скульптора Альтмана. Вот во что превратила меня тяга к зеленому змию. До недавнего времени, когда бог дал мне силы выпить без выпадения в осадок, бокал с алкоголем всегда давал мне образ чаши со змеей – вот такая ассоциация с интоксикацией. Идти было долго, километров семь, но, слава богу, колонна останавливалась, люди выпивали, танцевали, а я лежал, чтобы мои носильщики, сменяя друг друга, могли передохнуть. Видимо, этот переход с нелепым товарищем вошел бы в Книгу рекордов Гиннесса, но зафиксировать его в те годы было некому. Гиннесс жил в Англии, а мы еще плохо знали, что такое туманный Альбион. Меня опять несли, и я не приходил в сознание, покачивался на руках своих товарищей как немой укор жестокосердной системе. Ноги мои уже не цеплялись за мостовую, они вывернулись, лощеный верх моих новых ботинок давно был срезан камнями мостовой до носков. Носки, слава богу, были красными, и кровь со сбитых ног не бросалась в глаза радостным демонстрантам. Наступал финальный проход перед трибуной, оцепление уже стояло слева и справа через каждый метр, сначала военные с повязками, а на самой площади уже бравые ребята в серых костюмах, которые переговаривались через рукава, и было слышно, как они говорят друг другу: «Сокол, Сокол, я Ястреб, выпускай „молокозавод“, а за ним “депо”». Следом шла наша краснознаменная, ордена Ленина чулочно-трикотажная фабрика «КИМ». Я долго не понимал, что такое КИМ, оказалось, Коммунистический Интернационал Молодежи, а я думал, что в честь Ким Ир Сена, тогда наши отношения с ним были безоблачными. Я любил Ким Ир Сена за всего две вещи, т е. за два журнала: «Корея» и «Корея сегодня». Ни «Крокодил», ни даже хит того времени «Литературная газета» (шестнадцатая страница) не давали столько юмора и шуток, как два эти издания.