Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое…

Кроме того, неведомо как прознав, что царь спасся из Кремля — воистину, слухи на Руси разлетаются чуть медленнее радиоволн — к Стрелецкой слободе принялись пробираться недорезанные иноземцы и казаки. Были среди приходящих и сохранившие лояльность служилые дворяне, по разным причинам не уехавшие до сих пор под Елец, где мой предшественник в царском теле назначил общий сбор русского войска. Зачем? Да пока что не узнал: сознание «реципиента» то появляется ненадолго, то исчезает, словно краткими вспышками фонарика высвечивая воспоминания и умения. Каждый раз — разные. Как при встрече с Вацлавом Возняковичем, когда оказалось, что я вполне понимаю и могу изъясняться по-польски. Кстати говоря, гнездиловичского пана я назначил командовать сборной хоругвью из иностранцев, которых набралось свыше трёх десятков. В основном, конечно, литвины, то есть те же православные русские, но подданные Княжества Литовского и поляки, но приблудилось также трое шведов, немец из Ганновера и непонятно как попавший в Москву на двести лет раньше Наполеона француз с известной каждому советскому человеку фамилией Буонасье. Почему, собственно, я и обратил на него внимание. Не галантерейщик, правда, а гравёр по профессии, тем не менее в молодости этот крепкий ещё дядька успел помаршировать с алебардой на плече по Франции в Восьмой гугенотской войне. На сей раз алебарды у француза не оказалось, однако явился он в Стрелецкую слободу в полукирасе, шляпе со стальной подкладкой и с узким мечом в лопасти перевязи. Наш человек! Хоть и иноверец.

Служилых дворян вместе с их подчинёнными — как их называли на Руси, «боевыми холопами» оказалось полсотни, из них всего семеро конных. Вооружены они были не так единообразно, как стрельцы: было у них и несколько боевых топоров, пищалей и две пары пистолей, но в основном — копья, охотничьи рогатины с перекладиной у основания наконечника, чтобы в поединке с медведем зверь не добрался на вонзившего в грудь сталь добытчика, клинки наподобие сабельных на длинных древках, называемые тут совнями. Однако сабли и мечи, а главное — доспехи — были почти у всех. И не только тегиляи, к виду которых я уже привык в этом времени, но и вполне добротные пансыри из плоских колец наподобие кольчуги и кирасы вполне западноевропейского вида.

Ещё почти час ушёл на проверку людей и оружия и комплектование отрядов. Но вот толстый священник из церкви Параскевы Пятницы отслужил краткий напутственный молебен — а что вы хотите? Народ в семнадцатом веке такой, что без Бога ни до порога! Я сел верхом, скомандовал: «На конь!». И, дождавшись, когда конники заняли места в сёдлах, а пешие воины подобрались в ожидании приказа, махнул рукой в направлении Москвы-реки:

— Пошли, с Богом!

По рядам пробежало повторяемое командирами отрядов; «Ступай!» и маленькое войско «царя Всея Руси Дмитрия Ивановича», чьи служебные обязанности я так неожиданно для себя должен исполнять, двинулось на Кремль.

7

Дмитрий

— Не можно сего творить, Великий государь! От веку заповедано на Руси творить всё подобно пращурам нашим. На том и уряд у нас держится таков, что крепки мы в вере аки камни порожные посередь реки, воды коей суть ереси!

В пылу спора собеседник даже возвысил голос, но, видимо, вспомнив, с кем затеял препирательство, продолжил чуть тише:

— Сам посуди, государь: коли по велению твоему учинить, так ведь придётся все книги богослужебные и даже само Писание перелицевать! А ведь речено ране: «Единым азбучным словом вносится ересь, а православным должно умирать за едину букву „аз“![48]».

— Чего-то ты, Григорий, не то говоришь. Видать, недопонял ты меня. Никто на Священное писание или на труды отцов Церкви не покушается. Нам тут того, что в Европе было после того, как Мартин Лютер Библию с латыни перевёл[49], после чего католики с протестантами друг дружку резать да сжигать принялись, и даром не надо. У нас на Руси и без того настроения ходят… всякие. Кто-то, вон, до сих пор обо мне слухи распускает, дескать, «царь-то не настоящий, бритомордый и в польскую веру всех перекрестить желает!» — Я с усмешкой огладил пока что реденькую тёмно-русую бородку, которую принялся отпускать сразу же, как осознал, что занесло меня в ту самую «Московию», где свободный человек мог стерпеть удар плетью от скачущего верхом боевого холопа или конного стрельца, а вот в случае хватания за бороду мог потребовать царского суда даже над боярином или окольничим… Теоретически. Потому что на практике бояре себе такого непотребства не позволяли. Ибо в нынешнем средневековом понимании даже обычный пахарь сотворён по образу и подобию божьему и покушение на этот образ — это уже попахивает святотатством… Потому, кстати, и европейцев на Руси за полноценных людей не считали: как можно на равных относиться к тому, кто мало того, что иноверец, так ещё и морду имеет голую, будто задница? Пусть даже и с усами. «В бороде — честь, а усы и у кошки есть» — не мной придумано.