В любви и боли. Противостояние. Том второй

— АЛЕКС, — не помню, как вскочил с лежака, когда она вырвала меня из оцепенения и окончательно накрыла ядерным облаком.

Я знал и осознавал лишь одно — я должен их вернуть. Это были не просто фотоснимки, и даже не последнее, что у меня оставалось от самого себя, это была часть сокровенного, живого и личного, то, к чему не имели права прикасаться ни одни посторонние руки, и уж тем более смотреть… Смотреть на Тебя. На твое лицо, в твои глаза, на твое чистое откровение, которое принадлежало только мне. Никто не смел, кроме меня, смотреть на это.

— Верни мне снимки, еб**ь тебя в рот. Сейчас же, — в два прыжка доскочить к противоположному углу и едва соображая, что делаю и особенно как, прокричать срывающимся хрипом в объектив камеры. Еще меньше двух секунд, чтобы податься последующей вспышке и схватиться обеими руками за лакированную столешницу круглого столика и с развороту швырануть им по касательной, не целясь во что-то определенное. Он врезался на полной скорости мощного удара-толчка в стену над лежаком с треском надломившись в нескольких слабых точках и тут же с грохотом посыпавшись на пол и матрац топчана.

Думаете, меня это остановило? Или слегка протрезвило? Наверное вы никогда не дурели от боли и ярости в таких несовместимых с жизнью дозах, приправленных еще более смертельной инъекцией запредельного отчаянья. Когда чувство самосохранения срезает под корень и добивает еще более ненормальными накатами неконтролируемого срыва. Ты сам становишься оголенным электрокабелем с разрядом в десять тысяч вольт, сжигая каждое ощущение и проскочившую искру мысли до того, как успеешь ее прочувствовать, осознать и принять. И в этом плане алкогольное опьянение проигрывало по всем показателям.

— Ты меня слышишь, долбоеб херов. Ты не имел права их трогать. Если ты сейчас же не вернешься… я на х*й разворочу здесь все, — меня не надо долго стимулировать и воодушевлять, я действую на подсознательных инстинктах. За эти годы они прописались во мне куда основательней, чем что либо иное, чем все ваши вместе взятые физические меры воздействий и наказаний. Этого зверя не надо подкармливать, он сделает все сам. Даже если будет подыхать и с трудом держаться на ногах. Ты и представить себе не можешь, на что он способен в состоянии аффекта. На что Я способен, когда хочу добиться своего…

Сорвать со стены книжную полку — это вообще не вопрос и не сверх задача. Свалить прямо на пол, все что на ней лежало, ухватиться по удобнее за определенные края и грохнуть о ту же стенку. Я не думаю над последующим действием, я прекрасно знаю, что делаю и зачем. Подцепить одну из длинных досок-полок и ногой отбить лишние мешающие элементы. И мне реально по х*ю на последствия, это не моя вина.

Не я запустил эту чертову реакцию. Я же делал все, что от меня требовали. Я не нарушал никаких правил и условий. Это ты, бл**ь, Алекс, спустил все в унитаз всего лишь одной СВОЕЙ гребаной выходкой. Ты переступил этот хренов предел.

С каждой новой секундой, казалось, меня рубило все сильнее и жестче, выжигало более мощными дозами адреналина, спаливая на хрен и под чистую все попытки адекватного рассудка прорваться сквозь этот неприступный барьер высоковольтного тока.

Схватить эту долбанную доску и глядя исподлобья в неподвижную линзу объектива видеокамеры прохрипеть последнее предупреждение?

— Ты, бл**ь, лучше меня знаешь, что я… никогда не шучу, если что-то обещаю, — и почти точно по центру, ребром торцевой части полки четким и резким ударом, почти сбив ее с закрепленного уголкового штатива с первого же попадания. И это не смотря на дикую дрожь-тряску в перенапряженных руках. Со второго раза она даже выбила искру, беспомощно повиснув на оголившихся проводках, а вот с третьего — можно было и не гадать. Камера слетела на пол, покатившись по добивающему ее камню жалким мячиком, который, увы, уже не подлежал никакому тех. ремонту.

Я отбросил полку, делая очередной спонтанный рывок-шаг в другую часть комнаты. Ладони сжимались на ходу в кулаки, будто самопроизвольно пытались раздавить эту гребаную тряску с пульсирующими ожогами на коже в пустой вакуум. Сердце рвалось сквозь прутья жестких ребер вместе с хрипом дуреющего с каждым проделанным шагом бесконтрольного зверя.

Я вообще ничего не чувствовал, только этот бешеный ритм и циркулирующий в пылающей коже чистый ток священной одержимости. Бл**ь, я даже в состоянии наркотического опьянения так себя никогда не ощущал, в двух микронах от тончайшей грани — сорваться окончательно и бесповоротно.

— Ты облажался, Лекс, ох, как облажался. Еще десять секунд, и эта камера станет следующей… — и это не угроза, Рейнольдз, а обычная констатация факта. И тебе ли это не знать.