В людях

- Ну, ладно! А - грудь?

За ужином Викторушка командовал матери:

- Ма мер, донне муазанкор* солонины!

---------* Мамаша, дайте мне еще (искаж. франц.).

- Ах ты, французик,- умилялась старуха. Вотчим невозмутимо, как глухонемой, жевал мясо, ни на кого не глядя.

Однажды старший брат сказал младшему:

- Теперь, Виктор, когда ты по-французски выучился, тебе надо любовницу завести...

Это был единственный раз, когда, я помню, вотчим молча улыбнулся.

А хозяйка возмущенно бросила ложку на стол и закричала мужу:

- Как тебе не стыдно пакости при мне говорить!

Иногда вотчим приходил ко мне в черные сени; там, под лестницей на чердак, я спал; на лестнице, против окна, читал книги.

- Читаете? - спрашивал он, выдыхая дым, в груди у него шипели головни.- Что это?

Я показывал книгу.

- Ах,- говорил он, взглянув на титул,- это я, кажется, читал! Хотите курить?

Курили, поглядывая в окно на грязный двор; он говорил:

- Очень жаль, что вы не можете учиться, у вас, кажется, есть способности...

- Вот я учусь, читаю...

- Этого мало, нужна - школа, система...

Хотелось сказать ему:

"У вас, сударь мой, и школа и система была, а - что толку?"

Но он, как бы подозревая мои мысли, добавлял:

- При наличии характера - школа хорошо воспитывает. Жизнь могут двигать только очень грамотные люди...

Не однажды он советовал мне:

- Вы бы лучше ушли отсюда, не вижу здесь смысла и пользы для вас...

- Мне нравятся рабочие.

- А... Чем же?

- Интересно с ними.

- Может быть...

А однажды он сказал:

- Какая, в сущности, дрянь эти наши хозяева, дрянь...

Вспомнив, как и когда произнесла это слово моя мать, я невольно отодвинулся от него,- он спросил, улыбаясь:

- Вы не так думаете?

- Так.

- Ну да... Я это вижу.

- Хозяин все-таки нравится мне...

- Да, он, пожалуй, добрый мужик... Но - смешной.

Мне хотелось говорить с ним о книгах, но он, видимо, не любил книг и не однажды советовал:

- Вы - не увлекайтесь, в книгах всё очень прикрашено, искажено в ту или иную сторону. Большинство пишущих книги - это люди вроде нашего хозяина, мелкие люди.

Подобные суждения казались мне смелыми и подкупали меня.

Как-то раз он спросил меня:

- Вы читали Гончарова?

- "Фрегат "Паллада"".

- Это очень скучно, "Паллада". Но вообще Гончаров - самый умный писатель в России. Советую прочитать его роман "Обломов". Это наиболее правдивая и смелая книга у него. И вообще в русской литературе - лучшая книга...

О Диккенсе он говорил:

- Это - чепуха, уверяю вас... А вот в приложениях к газете "Новое время" печатается весьма интересная вещь "Искушение святого Антония" - это вы прочитайте! Вы, кажется, любите церковь и всё это, церковное? "Искушение" вам будет полезно...

Он сам принес мне пачку приложений, я прочитал мудрую работу Флобера; она напомнила мне бесчисленные жития святых, кое-что из историй, рассказанных начетчиком, но особенно глубокого впечатления не вызвала; гораздо более мне понравились напечатанные рядом с нею "Мемуары Упилио Файмали, укротителя зверей".

Когда я сознался в этом вотчиму, он спокойно заметил:

- Значит - вам еще рано читать такие вещи! Но - не забывайте об этой книге...

Иногда он долго сидел со мною, не говоря ни слова, только покашливая и непрерывно исходя дымом. Его красивые глаза жутко горели. Я тихонько смотрел на него и забывал, что этот человек, умирающий так честно и просто, без жалоб, когда-то был близок моей матери и оскорблял ее. Я знал, что он живет с какой-то швейкой, и думал о ней с недоумением и жалостью: как она не брезгует обнимать эти длинные кости, целовать этот рот, из которого тяжко пахнет гнилью? Так же, как, бывало, Хорошее Дело, вотчим неожиданно говорил что-то очень свое:

- Я люблю гончих собак, они - глупые, но я их люблю. Очень красивы. Красивые женщины часто бывают глупы...

Я не без гордости думал:

"Знал бы ты - Королеву Марго!"

- У всех людей, которые долго живут в одном доме, лица становятся одинаковыми,- сказал он однажды; я записал это в свою тетрадь.

Я ждал этих изречений, как благостыни,- приятно было слышать необычные сочетания слов в доме, где все говорили бесцветным языком, закостеневшим в истертых, однообразных формах.

Вотчим никогда не говорил со мною о матери, даже, кажется, имени ее не произнес никогда; это очень нравилось мне, возбуждая чувство, близкое уважению к нему.

Как-то раз я спросил его о боге,- не помню, что именно: он взглянул на меня и очень спокойно сказал:

- Не знаю. Я в бога не верю.

Я вспомнил Ситанова и рассказал о нем, а вотчим, внимательно выслушав меня, заметил всё так же спокойно:

- Он рассуждает, а рассуждающий все-таки верит во что-то... Я просто не верю!

- А разве это можно?

- Почему же нельзя? Вот видите - не верю...

Я видел одно - он умирает. Едва ли я жалел его, но впервые почувствовал острый и естественный интерес к умирающему ближнему, к тайне смерти.