В мае сорок пятого

Сарыкин кого-то напоминал. «Кого?» — стал вспоминать Семин и почувствовал — рот растягивается до ушей: ефрейтор походил сейчас на кучера катафалка из кинокартины «Веселые ребята» — такой же шустрый, плутоватый. И шел он так же — с пятки на носок, заложив одну руку за спину, а другую, согнув в локте, держал на уровне живота. Казалось, еще мгновение, и Сарыкин выкрикнет: «Тюх, тюх, тюх, тюх — разгорелся наш утюг...»

— Дает дядя Игнат? — восхищенно проговорил Петька и потоптался, словно сам собирался пуститься в пляс.

На гармошке играл солдат в стоптанных сапогах, с заплатами на голенищах. Лицо у него было нарочито скучным: такое выражение придают своим лицам сельские гармонисты на свадьбах, когда хотят подчеркнуть, что чужое веселье для них — служба.

— Гуляй, ребята! — крикнул Сарыкин и пошел по кругу, то замедляя, то убыстряя шаги. Чувствовалось, его переполняет радость, и он, не скрывая этого, веселил людей и сам веселился. — Эх, эх, эх! — выкрикивал ефрейтор, и две Славы и медаль на его груди тихо звенели.

Вдруг Семин услышал всхлип. Прислонившись к березке, девственно чистой, умытой росой, плакал солдат, размазывая пилоткой слезы, шумно двигал носом; большая плешь, окруженная седым венчиком, жарко блестела на солнце, напоминая блюдце.

— Что случилось, батя? — уважительно спросил Андрей, подойдя к солдату.

Тот улыбнулся сквозь слезы:

— От радости плачу, сынок. От великой радости! Сколько разов в мыслях с детишками и внучонками прощался, и на тебе — выжил!

Взволнованный этими словами, Семин сказал:

— Теперь, батя, все мы долго-долго жить будем!

— Верно, сынок, — отозвался солдат и снова всплакнул, уронив на землю счастливые слезы.

«Как хорошо вокруг!» — подумал Семин. Неужели сырые окопы, грязь, холод, то возникающий, то исчезающий страх, озверевшие немцы — все, о чем два года назад он только догадывался и не предполагал, что действительность перечеркнет своей жестокостью его фантазию, — неужели все это теперь позади? Сколько душевных сил, нервной энергии потребовалось, чтобы утвердиться в этой действительности и в то же время не растерять то светлое и хорошее, что привила ему мать, школа, что было его довоенной жизнью. Семин так и не научился сквернословить без повода, как это делали другие, не стал бессмысленно жестоким — такое тоже бывало. Он ненавидел фашистов, стрелял в них, но и ощущал что-то вроде жалости, когда видел немца, очутившегося в плену и с тоскливым раскаянием в глазах ожидавшего решения своей участи. В Семине тогда как бы совмещались два исключающих друг друга человека. Один из них возмущался, требовал наказать этого немца построже, другой пытался заглянуть в его прошлое и будущее. «Каким он был раньше? — спрашивал Андрей сам себя. — Каким будет, когда вернется домой?» Хотелось верить раскаянию в глазах.

«Как хорошо вокруг, — продолжал думать Андрей. — Скоро нас, наверное, демобилизуют. Я поеду в Москву, к матери, Петька — в свою деревню, Сарыкин тоже. Все, кто остался в живых, вернутся домой».

Гармонь взвизгивала все громче, пальцы солдата-гармониста бегали по клавишам — не уследишь. Солнечные лучи разогнали туман. Его клочья, спрятавшись под обрывом, казалось, прилипли к черным корягам, выступающим из-под нависшего над ними берега. Но даже там, в холоде, туман медленно растворялся, бесследно исчезал в звонком утреннем воздухе, большой жук, треща крыльями, полетел над полянкой, почти касаясь травы.

— «Мессер» на посадку идет! — по-мальчишечьи воскликнул Петька и, растопырив руки, погнался за жуком, переваливаясь с боку на бок.

Жук резко взмыл, превратился в крохотную точку.

— Надо было пилоткой, — запоздало посоветовал Семин и вдруг вспомнил, что еще вчера тут летали не только жуки, но и пули. Окинул взглядом воронки, наполненные талой, уже подернутой ряской водой. Последний артналет немцы предприняли две недели назад. В этот день никого не убило, только ранило двоих. А раньше... Сейчас об этом не хотелось вспоминать. Семин решил тоже отсалютовать в честь Победы, поднял винтовку.

— Отставить! — На полянку въехала, громыхая колесами, полевая кухня. Старшина роты в хорошо пригнанной офицерской шинели сидел на облучке, держа вожжи.

Семин исподлобья взглянул на него, щелкнул затвором. Петька шепнул:

— Не связывайся с ним, а то он весь праздник нам испортит.

«Верно», — спохватился Андрей.

— Чего привез? — спросил Сарыкин. Был он в расстегнутой шинели, без пилотки — она торчала, скомканная, из кармана.

Старшина покосился на ефрейтора:

— Не по уставу одет, Сарыкин!

— Разве? — притворно удивился тот и прикрыл ресницами насмешливым блеск в глазах.

— Не по уставу, — подтвердил старшина. — Какой пример молодым подаешь? — Он покосился на Семина и Петьку.

— Если бы они пример с меня брали, то война, может, еще раньше кончилась, — со значением проговорил Сарыкин. кинув на Андрея и Петьку веселый взгляд, и они поняли, что он хотел сказать.

Старшина нахмурился.

— Я не о том.

— А о чем же тогда?

— Я про твой внешний вид толкую. Для бойца внешний вид — самое главное.