В мансарде (СИ)

  Встал на колени, пытаясь разглядеть, - что-то из-под травы торчало. Что-то не то, не трава, не камень...

  Голова жирафа.

  Никитин положил ладони на траву. Стал ощупывать. Что-то плотное под стеблями травы, и уложена трава как-то чересчур правильно... Срезано или спилено, не поймёшь... Руки дрожали.

  - Кондратьев? Коля? Доктор? Дядя Стёпа? - хрипло позвал он.

  Тишина.

  Как гремит трава...

  Казалось, все звуки стихли, и только шумела застывшая в первый заморозок трава над головой. Стебли стукались сухо, громко. Холодно, сегодня минус три по термометру, подстыла вода возле колонки. Никитин потёр застывшие без перчаток руки, подышал на них. Стал снимать травяной слой, один за другим.

  - Только не это, - шептал он, - я ведь не смогу... ничего не смогу поделать... пусть хотя бы не все...

  " Кто "не все"?! Назови, придурок! Не знаю... Только не все..."

  Но они тут были все.

  Длинный разноцветный пласт, расплющенный заехавшим колесом.

  Всё как обычно. Солнце только вставало на горизонте. Большое и жёлтое. Трава полегла, прибитая заморозком. Поле, серо-жёлтое, с кромкой темнеющего зелёной махиной сосняка, сверкало и переливалось всеми каплями и льдышками, которые теперь оттаивали и блестели.

  Даша нашла Никитина уже ближе к вечеру. Он сидел на земле и лепил. Она увидела глыбу разноцветного пластилина. Сказала тихо:

  - Ой, мамочки.

  Долго так стояла. Вглядывалась, искала знакомое.

  - Что делать, Алёша, - опустилась она на колени рядом с мужем.

  Никитин её не слышал. Он шептал:

  - Платон, ты говори, говори, не молчи...

  Прислушался, наклонившись низко. И вдруг рассмеялся, вскинув глаза на Дашу. Она плакала. Никитин сказал, обняв, погладив по голове:

  - Дашк, тих-тих. Послушай! Мне кажется, я слышу ещё и Николая, доктора и ещё кого-то, они очень тихо говорят, тише, чем раньше. Они такие молодцы, они мне рассказали, как Лялина спасали, как от мороза додумались укрыться...

  -Укрылись, а если бы не укрылись, то не были бы все разом... - заревела в голос Даша, спрятав лицо в куртку Никитина, - а если бы не ушли, то были бы все-все...

  Никитин не слышал её слов, он понял, что оглох, поморщился и сказал:

  - Я не слышу, я почему-то тебя не слышу, только их... Они держатся, Дашк, и ты не плачь, лучше помоги...

  18. Это гены!

  Глыба холодная, большая, лежала теперь в мансарде на полу, посреди города. И походила на надгробие. А куда её ещё было нести? Может, нужно было бы там, на поле, её и закопать. Оставить в покое. Потому что перемешало, да, один край сдавлен поменьше, другой больше, да, трава смягчила, и их не расплющило о землю, но... как их теперь разделять. А глыба жила. Слышны были обрывки слов, короткие фразы, кто-то вздыхал, плакал. Начав вслушиваться, уже невозможно было уйти. Так и вышло, что, поднявшись наверх, Никитин остался там и почти не выходил больше. Даша наотрез отказалась и ушла, заплакав, потому что Алексей её к тому же не слышал. Вскоре он перетащил туда диван. Позвонил Воронову и сказал:

  - Лёшка, я всё равно тебя не услышу, ты можешь не отвечать, приезжай ко мне, мне бы диван наверх утащить. Я дурак, я знаю, молчи.

  Воронов приехал, как ни в чём не бывало. Шутил, смеялись. Никитин смеялся, видя улыбающееся лицо друга, а Воронов - радуясь, что удаётся как-то разрядить странное состояние. На уговоры идти к врачу Алексей махал рукой и твердил "нет времени, пройдёт, простыл я тогда, холодно было".

  Посидели в мансарде все, Даша увидела фотографию в шкафу. Взяла её.

  - Мне кажется, Николай был похож на дядю твоего, Михаила Ильича, - сказал Воронов, улыбнувшись.

  - Ассоль - девушка-облако, Ирина Ивановна, да, Алёш? - сказала Даша. - Какая она красивая.

  Она показала пальцем, и Никитин кивнул.

  - В шапке не Платон? - громко сказал он. - В середине, мне кажется, Мюнхаузен. Я их не знаю, помню обрывочно. Нет их уже. Только девушка-облако. Такое дело.

   Но разговор не ладился. Никитин не слышал, он опять ушёл в себя. И Воронову было не по себе, он думал, что не знает, как поступил бы на месте Алёхи, и не закопаешь, и не поможешь, как тут поможешь, его человечки не признали тогда. Он ушёл расстроенный.

  - Ты это... без фанатизма, Алёха, - сказал он, уходя.

  Даша написала слова Воронова в телефоне, показала Никитину. Она теперь всё время была то с телефоном, то с блокнотом.

  - Да я вроде бы без фанатизма, - криво усмехнулся Никитин. - Знаешь, я попробую. Не могу не попробовать. Там ведь Мюнхаузен почти целый. Как же я его оставлю. Я ведь знаю, что они не умирают, он, значит, лежит целый и живой. А может, ещё кто откроется...

  Целым и невредимым оказался только Мюнхаузен. Подвытянулся, помялся, его будто обмотало по краю пласта, но он легко отделился от плиты. Когда Никитин дрожащими руками его выпрямил и поставил на ладони, Мюнхаузен не произнёс ни слова, стоял молча. Никитин отнёс его на подоконник и больше не трогал. Уже к вечеру барон, сняв треуголку и зажав её под мышкой, хмуро промаршировал по пустому городу. Остановился перед пластилиновой глыбой на полу, лёг рядом. И больше не шевелился.