В мир А Платонова - через его язык (Предположения, факты, истолкования, догадки)

Противоположный полюс этого противопоставления, т.е. слова, выражающие мотив тесноты, хоть и не так сильно, но тоже выделяются на общем фоне:

(1.б) тесный / тесно / теснота / тесниться - более часты в 2,2 раза; стеснение / стеснять / стесняться - в 2,3 раза; хотя уже

узкий / узко / узость - у Платонова в 1,9 раза реже, чем в среднем.

Вообще говоря, мы можем несколько видоизменить, усложнив наш тезаурус, и подвести рубрики 1.а и 1.б не непосредственно под 1. пространство, а под 1.1. неудобное пространство (то есть пространство + чувство тоски и беспокойства), противопоставив ему - так сказать, более 1.2."комфортное" пространство. Итак, "микротезаурус" к Платонову предстает в следующем виде:

1. пространство:

1.1. неудобное пространство:

1.а. пустота (и ее синонимы);

1.б. теснота (и синонимы);

1.2. "комфортное" пространство.

Но вот с выражением в последней рубрике у Платонова явный дефицит. Такие слова, как

открытый / открывать(ся) / открыто / открытость - в текстах Платонова встечаются реже среднего уровня в 1,5 раза;

разворачивать(ся) / разворачивание / развернутый - в 1,8 раза;

простор / просторный / просторно - встречаются реже в 2,8 раза; а

широкий / широко / широта / ширь - даже в 3,3 раза;

распахивать(ся) / распахнутый - в 3,8 раза реже. Помимо этого, такие, казалось бы, традиционно признаваемые характерными для русской души, русского самосознания и "национального характера" (Лихачев 1990) слова и концепты, как:

воля / вольный / вольно / вольность - встречаются реже в 2,8 раза; в то время как

привольный / привольно / приволье и раздольный / раздольно / раздолье вообще в данных произведениях не употребляются.

Как объяснить эту странную казалось бы "нерусскость" Платонова?

На мой взгляд, тут очевидно пристрастие к выражению идей, выдающих определенную "психическую деформацию" (по крайней мере, деформацию психики платоновских героев). Но можно, видимо, говорить и об определенном "смещении взгляда на мир" самого писателя: ведь, с одной стороны, во всем вокруг себя он видит нечто - как бы только и исключительно сверхплотное (неразложимое и непроницаемое), а с другой стороны, нечто сверхразряженное или даже почти нереальное, воздушное, то есть, практически по Демокриту, - только атомы и пустоту. Это можно соотнести также с тяготением - и одновременно ужасом перед двумя безднами Паскаля, одна из которых это бесконечность внутри наблюдаемых человеком вещей, а другая - уходящая вовне человека бесконечность космоса). Или, иначе, во-первых, это раскрытая, распахнутая, разверстая или даже разверзтая[72] и неуютная, образующая вакуум вокруг субъекта пустота и голость, а во-вторых, неотвратимо засасывающая, точно в воронку, какая-то "черная дыра" - невыносимая для жизни скученность, плотность, насыщенность и теснота внутри вещества, которая переживается героями Платонова очень часто как зажатость, сдавленность и даже замурованность (в толще земли, на дне котлована и т.п.). Оба эти противоположных, но одинаково непереносимых, раздирающих для человеческого сознания мотива тесно переплетены, правда, еще и с внутренними мотивами 'одиночества, заброшенности', а также 'тоски, тщетности и скуки', которых я здесь не хотел бы касаться. Попытаюсь на нескольких примерах истолковать те платоновские деформации внешнего пространства, которые возникают перед читателем его текстов.

Разверстывание и сворачивание платоновского пространства:

(выход изнутри наружу и втягивание внешнего внутрь)

В статье (Якушева, Якушев 1978), а также в работах (Толстая-Сегал 1973) и некоторых других уже отмечалось, что для Платонова, во-первых, характерно избегание метафор в собственном смысле слова - с отчетливым предпочтением в пользу метонимий; а во-вторых, изобретение им преимущественно собственных, диковинных, ни на что не похожих, каких-то намеренно неуклюжих, трудно воспринимаемых для читателя метафор-загадок:

"Платонов старается избегать значения слов, которые лингвистическая конвенция по отношению к русскому языку признает за метафорические" (Якушева, Якушев 1978: 775-776).

И действительно, Платонов не только в содержании своего текста, но уже в используемом в нем языке как бы отказывается ходить по заранее проложенным до него дорожкам стандартной, принятой образности. К метафоре как к типовому и общедоступному направлению переноса значения слова он относится как бы с недоверием, и если уж использует ее, то как правило уже в разрушенном, расчлененном, "разъятом" виде, переделав и "перелицевав" ее до неузнаваемости - по-своему относительно привычных и устоявшихся ее норм. Платоновские собственные метафора с метонимией почти всегда оказываются какими-то "корявыми", тягостными, мучительными и - "конфузными". Об их смысле (и соответственно о результирующем смысле всего целого, в которое они входят) читателю каждый раз приходится заново догадываться, и совсем не всегда мы имеем право считать себя победителями в этой навязанной нам против нашей воли борьбе.