В мире Достоевского. Слово живое и мертвое

Это о себе он сказал: «Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании… поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош… лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, – напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая…» Нет, он не родился колоссом. Ему ли, Чехову, не понимать своих героев? Ему ли предавать их оскорбительному бичеванию, высокомерному уничижению, поучать? Он каждым своим рассказом бросался на помощь другим, вооруженный лишь сочувственной беспощадностью слова: «Проснись, «маленький», «серый» человечек, выдави из себя раба, потому что ты – не раб, у тебя только «не хватает характера, веры в свое право» быть человеком. Большим человеком» – вот природа этой чеховской беспощадности.

И многие из его героев «просыпаются» и начинают «выдавливать из себя раба». Лаевский, герой «Дуэли», однажды «проснувшись», думает о себе по совести: «…какчужой или нанятый с другой планеты, не участвовал в общей жизни людей, был равнодушен к их страданиям, идеям… борьбе… не сказал людям ни одной полезной, не пошлой строчки, не сделал людям ни на один грош, а только ел их хлеб, пил их вино, увозил их жен, жил их мыслями и, чтобы оправдать свою презренную, паразитную жизнь перед ними и самим собой, всегда старался придавать себе такой вид, как будто… выше и лучше их. Ложь, ложь и ложь…»

Даже и лучших из чеховских героев, людей не паразитарных, трудящихся, мыслящих, охватывает жажда пробуждения: «Очевидно, мы работали только для себя и широко мыслили только для себя… Тут нужны другие способы борьбы, сильные, смелые, скорые!» («Моя жизнь»). Пробуждение Войницкого в «Дяде Ване» заставляет его признаться себе и другим: «Стыдно! Если б ты знал, как мне стыдно! Это острое чувство стыда не может сравниться ни с какой другой болью. Невыносимо!»

Вот, думаю, главное его «оружие»: стыдно, невыносимо стыдно. Через такое состояние самопроверки по совести Чехов заставляет пройти и каждого из своих читателей.

«Читая Чехова, становится стыдно позировать… – записал свое ощущение М. Пришвин. – В наше время героических требований к личности Чехов, яркий представитель нашего русского родного дома, каждому претенденту на героя может служить проверкой: действительно ли ты цвет или пустоцвет». И еще, удивительное: «Может быть, не разумом, главное, отличается человек от животного, а стыдом…»

Заставить пройти человека сквозь чистилище собственной совести, заставить его судить себя судом невыносимого стыда было под силу и по праву, конечно же, только гениальному художнику и истинно благородному человеку, искренне любящему свой народ, свято верящему в него и в прекрасное, достойное его будущее.

Именно народ, потому что в основе такой любви и такой веры Чехова лежит отнюдь не абстрактный гуманизм, как и до сих пор еще нередко объясняют природу творческого сознания писателя, но – народность: «Если я врач, то мне нужны больные и больница, если я литератор, то мне нужно жить среди народа… Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни», жизнь «без людей, без отечества… – это не жизнь», – писал он и признавался удивительно по-чеховски: «Я любил русский народ до страдания… Как богата Русь хорошими людьми». Понятие «народ» – никогда не было для Чехова абстракцией. Народ – это и «мужики», и «работники» – подавляющая часть населения его, чеховского, мира. Не отделяет он и себя самого и других людей творческого труда от народа, напротив: «…такое деление не годно, – пишет он, – ибо все мы народ и все то лучшее, что мы делаем, есть дело народное».

«Он – этот «неисправимый пессимист» – никогда не переставал верить в незримую, но упорную и плодотворную работу лучших сил нашей Родины», – сказал близко знавший его и чувствовавший истинно чеховское в Чехове Куприн. В такой вере – общественно-идеологические истоки одновременности чеховской любви и беспощадности. Здесь же и истоки его подлинно бескомпромиссной ненависти (какое, казалось бы, нечеховское понятие) к тем, о ком говорит народ: «Насосались нашей крови, ироды, нет на вас погибели» («В овраге»), к паразитам, живущим за счет народа, ничего ему не дающим. «Поймай клопа и объясни ему, что растительная пища… нисколько не уступает животной, и дружески посоветуй ему изменить режим. Если же и последние выводы науки на него не подействуют, то тебе остается только поднять палец и воскликнуть: «Косней же в злодействе, кровопийца!» и отпустить негодяя», – иронизировал Чехов в шутливом рассказе «Домашнее средство». А переходя на серьезный тон, заключал устами героини «Рассказа неизвестного человека»: «Смысл жизни только в одном – в борьбе. Наступить каблуком на подлую змеиную голову и чтобы она – крак! Вот в чем смысл».