В мире Достоевского. Слово живое и мертвое

«Весна» – сугубо беловское произведение. Это рассказ, а скорее, маленькая повесть-раздумье о жизни старика-крестьянина Ивана Тимофеевича. Рассказ как бы без сюжета и даже без конфликта. В привычном понимании, конечно. Да и какой сюжет нужен раздумью? Иной теоретик не без оснований вполне мог бы отнести рассказ «Весна» к жанру художественного очерка. Тем более что к нему в высшей степени применимы слова Евгения Носова о том пристрастии и почтении, с которым относятся земляки Белова, главные герои его произведений, к «документальной» честности книг писателя. Это – «особое почтение, порожденное… той правдой… которую всегда ревниво и как-то болезненно-честно он оберегает перед своими земляками. Конечно же, они читали все, что написано Василием Беловым, иные, возможно, разбирали слова по складам, водя огрубелым пальцем по строчкам… Тем паче перед лицом такого внимательного и пристрастного читателя, ей-же-ей, трудно, невозможно, непростительно слукавить…»

Рассказ внешне прост. Незамысловат даже, как проста сама повседневность незамысловатого быта героев Белова, привычный круг их крестьянской жизни.

«К полночи шибануло откуда-то звонким, ровным морозом. Месяца не было… Иван Тимофеевич поднялся с печи, прямо поверх белья надел тулуп и вышел до ветру…»

Немногословны и немудреные «думы» героев.

«На полевых задах, ближе к болоту, явственно и печально завыл волк, ему тонким долгим криком отозвалась волчица.

«Ишь, проклятые, – подумал старик, – чтобы вы сдохли, вторую ночь воют и воют…»

Скупые, но емкие детали быта создают ощущение достоверности, атмосферу почти ощутимой документальности – присутствия читающего в мире беловского рассказа: «В избе было тепло, пахло хомутом и просыхающими валенками. На кровати запохрапывала старуха. Иван Тимофеевич зажег лучину и вставил ее в старинный, оплывший нагаром светец: керосина не было с самой почти осени.

– Хоть бы ночью-то передышку себе делал, не курил, – заворчала Михайловна».

Двух сынов уже унесла война. Жить все труднее. Силы на исходе: «Корова сдохла, и мясо пришлось зарыть» – и здесь немногословен Белов. Куда более всякого многословья говорит нам одна только следующая за этим сообщением скупая фраза: «После этого Михайловна осунулась еще больше и начала заговариваться». И потому – следующее «сообщение» в этом напряженно-бытовом контексте звучит уже прямо трагически: «А тут еще у Ивана Тимофеевича кончилось курево».

Сыны, корова, курево – казалось бы, в бытовом, обыденном плане потери несопоставимые – но это все звенья единой цепи, сопрягающей малую, частную жизнь беловского героя с тем напряжением сил, от которого зависит исход войны, судьбы страны, народа, а может быть и всего мира…

Но потери, кажется, нагнетаются все-таки по нисходящей линии. Курево все-таки – не корова… Да и конец войне уже видится. Пишет Леонид, последний, третий сын, родителям: «…Мы теперь уже идем по чужой земле. Маршрут нам один – до самого Берлина, а фрицы бегут на чем попало…»

Но кончилось не только курево – «сено в колхозе кончилось еще до весны». Не падает напряжение. Нарастает. Но нужно крепиться старику. «Эх, жизнь бекова!.. – подумал старик и выехал из деревни. – Хоть бы скорей война кончилась, приехал бы Ленька, завернули бы ему свадьбу…»

Убили и Леньку. А через неделю жена, Михайловна, «тихо умерла в своей бане, пахнущей плесенью и остывшими головешками».

«В деревне было пусто и холодно» – жуткая в своей конкретности фраза, за которой стоит картина неимоверного испытания – не просто характера, личности такого-то Ивана Тимофеевича, такой-то деревни, но характера народа и прежде всего той ее части, которая обеспечивала победу повседневным, привычным героизмом неимоверной «тяги земной».

Для героя иного, вненародного характера – подобную ситуацию можно было бы вполне обозначить термином «за пределом». За пределом возможностей. Столь модная сейчас и на Западе, да и в нашей литературе пограничная ситуация, когда герой необходимо ставится жизнью перед последним выбором (быть или не быть?), это напряженно-драматическое состояние, думается, для героя Белова – давно уже пройденный этап его самосознания.

У Ивана Тимофеевича, по существу, уже нет выбора. Здесь все внешне проще, но вместе с тем и гораздо сложнее, нежели в случаях с так называемым экзистенциальным героем, воплощающим в себе характер и судьбу целого народа. И в этом смысле он уже за пределом возможностей личностного выбора. Но то, что для иного героя – за пределом, для Ивана Тимофеевича не за, а именно на пределе. Кажется, уж не осталось ничего связующего его личность с личностями близких ему людей. Не остается даже самих этих людей (дети, жена). Как частный человек он одинок в этом мире. Но в рассказе нет нигде, ни в одном намеке, претензии героя к миру, нет сознания вины мира перед ним, Иваном Тимофеевичем, за все те утраты, за ту поистине безысходность, в которую ставит его судьба. Нет ни озлобления, ни метания, ни даже ропота.

«Он ни о чем сейчас не думал, горя как будто не было, но не было и ничего другого».