В мире фантастики и приключений. Выпуск 9. Белый камень Эрдени. 1982 г.

Констанца поправила распавшиеся волосы и села в кресло, вздохнула:

— Ты не представляешь, какая он сволочь, он на все способен. — В ее голосе была искренняя ненависть.

Дим понимал, как это бестактно, но он все-таки спросил, чтобы поставить все точки над «и»:

— А тогда ты тоже думала о нем так же — когда толкнула его на знакомство со мной?

— Как ты можешь? Я тебя любила.

Он не знал, как это у него вышло, но он сказал:

— И потому делала мне всякие пакости?

— Пакости? Просто я всегда знала, когда тебе грозит беда и откуда… А пакостей я тебе не делала… Я любила тебя… А это… я от тебя же слышала, что тебе нужен математик…

Расшумелись дети, и кто-то из них заплакал. Констанца вышла, чтобы их успокоить.

Не то Дима у Алеши, не то Алеша у Димы отнимал машину. Мама пристыдила сыновей, говоря: как не стыдно им при дяде! — и это резануло его, потом она сказала, что им пора ужинать и спать, и повела их на кухню, они прошли, бычась и косясь на него, как косятся на чужого и недоброго дядю, который обижает их маму.

Дим отошел к окну.

Смеркалось.

Дома, небрежно разбросанные и, как спичечные коробки в игре, поставленные на попа, отшатнулись в аквариумную даль, заиграли желто-зелено-оранжевыми окнами. Сосна приблизилась и чуть не царапала ощерившейся ветвью потемневшее стекло.

Констанца накормила детей и уложила их, сказала, что, если они будут шуметь, не будет им никакого обещанного зоологического сада. И они затихли.

Она вышла, зажгла свет, стекло еще потемнело, а сосна отодвинулась в темь.

— Ну вот…

Молчали.

— Ты же был весь с ней и в ней, все время… с ней… Я даже не позволяла себе надеяться. Это было чужое, навек не мое… и мое.

— Прости, — сказал Дим.

— Идем есть, ты ведь голодный.

Они сидели в белой кухне. Констанца поджарила яичницу и подала ему с зеленым горошком. И стакан чаю. Себе налила кефиру.

— А ты? — спросил он, имея в виду яичницу.

— Сказано же — ужин отдай врагу. — И улыбнулась мило, как она всегда улыбалась.

Он быстро одолел яичницу, в три глотка выпил чай.

— Пойду пройдусь. Надо.

— Хорошо. Только не делай глупостей. Приходи… — Она встала и сказала, глядя на его отражение, парящее где-то там, за стеклом: — Теперь, когда ты пришел живой, я смогу все пережить, я смогу даже, может быть, выйти замуж… Вот..

И он видел там, за стеклами, в черноте, как она закрыла глаза.

Он угловато встал, споткнувшись о табурет, быстро накинул плащ и, улыбнувшись ей, вышел, мягко щелкнув замком.

Он знал, что идет к ней, к той, — чтобы увидеть ее в последний раз (перед неразделенной любовью люди глупеют), понять: она ему больше не нужна, она для него не существует, отделаться от нее, что ли? Он мог воспользоваться транспортом, но он этого не сделал, потому что это было бы уже решением, а ему не хотелось решать, ему хотелось, чтобы это произошло само по себе, как бы независимо от него.

Вместе с тем он шел все быстрее и быстрее — почти бежал, и холодный воздух перехватывал ему дыхание. С легким гудом, клацая переключателями, пробегали троллейбусы, гремели на мосту трамваи, вода лимонно змеилась сквозь мерцанье решетки. За деревьями летел легко двурогий месяц. Шуршала листва под ногами. Через кусты газона. Через ограду на перекрестке. Столкнулся с кем-то, разбилась бутылка, расплылось что-то белое молоко. Вслед бранились: «Напился, сидел бы дома». Милиционер свистел, бежал за ним, потом отстал, дома поворачивались углами. Громада ослепила, чихнула осатанело, завизжала, осев на тормозах, — вздохнула над ним. И опять вслед летела ругань, но ему было наплевать на все это.

Да, вот этот дуб против ее окон. Дуб, возле которого он впервые, осмелев, поцеловал ее. Дуб с культями ветвей, с залатанным жестью боком.

Окна были черными. Спят? Не приходили?

Он стоял долго, час или два, вжавшись в этот дуб.

Они появились внезапно, как из-под земли. На противоположной стороне улицы. Он, громадный, покачивался, а она семенила рядом, держась за его рукав.

Бежит за ним, как облезлый котенок. Совсем потеряла себя! А ведь был же в ней шарм, задор, какое-то «я». Ведь и умненькая она… а?.. При других обстоятельствах Дим не заметил бы этих перемен, а если бы и заметил, то придумал бы для них свои оправдания. Сейчас, ему почудилось, что произошло необратимое, И это неожиданно и странно обрадовало его…

…Окно горело в высоте. Оно одно горело во всем огромном уснувшем доме. Он не стал вызывать лифт. Поднимался медленно — со ступеньки на ступеньку, выжидая, прислушиваясь к чему-то в себе самом и еще не зная, сможет ли он позвонить. Уйти к Коту?.. Обдумать все, оглядеться? И прийти к Констанце потом, когда это станет неотвратимостью? Или совсем не прийти, чтобы не было неправды? Или кинуться оголтело в неизвестность, потому что страшно и невыносимо одному? Прильнуть к какому-то теплу и ласке?

Надо только подняться к дверям и постоять там и — как уж будет.

Когда оставался один марш и он приостановился на площадке, вдруг открылась дверь. И она вышла.