В начале было Слово, а в конце будет цифра.

Язык денег – с одной стороны, результат опустошительного наступления капитализма, наполняющего мир пустотой, уничтожающего ценности. С другой стороны, он становится средством дальнейшего опустошительного наступления капитализма, уничтожения истинных ценностей и замены их ценой. Капитализм с его рынком и религией денег всё нивелирует, опошляет. Об этом еще в XIX веке писал русский мыслитель Константин Леонтьев (1831–1891). Христианская Европа Средних веков, по его образному выражению, представляла собой «цветущую сложность». Одним из проявлений такой «цветущей сложности» были языки с многообразием слов и смысловых оттенков. В Новое время красота мира с его «цветущей сложностью» стала исчезать, быстро превращаясь в монотонную серость.

А та, в свою очередь, «ведет к холодной бездне тоски и отчаяния». Это уже время «распада» и «гибели»[126].

Вот интересные наблюдения Бориса Гройса, современного искусствоведа и специалиста по рынкам произведений искусства, изложенные им в статье «Язык денег»:[127]

Во-первых, он констатирует, что в мире воцарилась религия денег, которая встала над всеми остальными, традиционными религиями[128]. И эта новая религия имеет свой язык, ставший универсальным языком человечества: «Язык, к которому сегодня обычно прибегает общество, когда хочет поговорить о себе самом, – это язык денег. Деньги обеспечивают внутреннее единство нашего мира – функцию, ранее выполнявшуюся религией». И чуть ниже он добавляет: «Мы живем в эпоху новой религии денег и рынка, которая отменила все старые религии главным образом потому, что ее притязание на универсальность еще более радикально».

Во-вторых, этот язык денег нивелирует и приводит к общему денежному, т. е. обезличенному знаменателю то, что в традиционном (христианском) обществе было уникальным и бесценным: «Поскольку рынок назначает совершенно разным, Гётерогенным вещам одну и ту же цену, капитал отменяет все наши эстетические и идеологические порядки и иерархии. И в самом деле: что, к примеру, связывает между собой картину Леонардо, поставку нефти, рекламную кампанию в пользу политической партии и разрушение города в результате землетрясения? Казалось бы, ничего – но, с другой стороны, мы вполне можем предположить, что все эти столь разнообразные вещи имеют одну и ту же цену. Таким образом деньги оказываются недосягаемой границей любой художественной фантазии – намного более сюрреалистичной, чем любой сюрреализм, намного более абстрактной, чем любая абстракция».

В-третьих, язык денег начинает незаметно менять внутренний мир человека, заставляет его по-новому смотреть на привычные вещи (совсем не так, как на них смотрели наши предки): «Это странное, загадочное чувство – внутреннее ощущение скрытого присутствия денег во всех вещах – заставляет нас снова и снова непроизвольно спрашивать себя: как я ощущаю себя в присутствии предметов, оцениваемых в ту или иную сумму? Подобный вопрос мы задаем себе и другим, когда попадаем в чужой дом:

сколько, по-твоему, стоит этот дом? Этот вопрос отнюдь не имеет целью выяснить степень достатка домовладельца или цены на недвижимость в данном регионе. Скорее мы чувствуем себя в этом доме, говорим мы, как в доме, который стоит миллион (в сущности, безразлично, в какой валюте). И мы хотим знать, не обманывает ли нас это чувство».

В-четвертых, новая религия и новый язык уничтожают в человеке чувство прекрасного. Даже произведения искусства сегодня оцениваются не с точки зрения эстетики, глубины авторского замысла, техники исполнения, а с точки зрения меновой стоимости картины, скульптуры, иного произведения. Автор статьи, будучи искусствоведом, вынужден констатировать, что оценки искусствоведа не обладают таким авторитетом, как оценки коммерсанта, занимающегося конкретными сделками на рынке произведений искусств: «Один мой друг – художник – как-то сказал мне, что ни один художественный критик не может понять произведения искусства, ведь по-настоящему понять произведение, значит купить его – а отнюдь не написать о нем. Называние цены, которую ты готов заплатить из собственного кошелька за произведение искусства, – вот единственная герменевтика, адекватная искусству»[129].

В-пятых, язык денег уничтожает национальные государства: «Каждое государство является для этого интернационального рынка всего лишь регионом, соревнующимся с другими регионами за инвестиции. Следовательно, государству сегодня также назначена своя цена – что окончательно лишает современное государство его прежней универсализирующей и легитимирующей роли».