В наших переулках

Мы поселились тогда в доме дьячка, в удивительно уютных для обычного дачного Подмосковья условиях. Дом стоял не на самой деревенской улице, а в глубине от нее, за церковью. Церковь была еще действующей, в соседнем от нас доме жил священник, а вот дьячка уже не было. Куда он подевался, не знаю. Были ли наши тихие и кроткие хозяева — муж, жена и их дети, мальчик и девочка, — родственниками дьячка? Тоже не знаю. Взрослые тогда не очень-то посвящали нас, детей, в конкретные обстоятельства жизни, а мы, дети, привыкли их принимать как данность: известно, что живем в доме дьячка, — и все. Перед крыльцом дьячкова дома росли столетние липы, а окна нашей единственной комнаты, в прошлом, вероятно, парадной горницы со следами некрестьянского быта (какой-то утлый диванчик перед окнами и даже два старых кресла с блекло-пестрой ситцевой обивкой), смотрели на кладбище. Вернее, кладбище было в некотором отдалении, под нашими окнами располагался небольшой цветник, за ним шел огород, потом — лужок, а уж дальше виднелись старые деревья кладбища и его кресты. И эта близость к церкви и кладбищу (мы оказывались зажатыми между ними), смутившая меня в первый прохладный и душистый вечер приезда в Сертякино 1 июня 1934 года, придала нашей трехмесячной жизни там укромность и поэтичность.

Мы жили в большой деревне с разъезженной глинистой дорогой, с цепью грязноватых прудов между двумя порядками домов, но были изолированы церковью и от громких голосов баб, полоскавших в прудах белье, и от мальчишек, ловивших в них карасей, и от мычания коров, месивших утром и вечером грязь на проезжей части улицы. Однако, изолированность дома дьячка не означала, что мы жили уединенно. Напротив, лето 1934 года было одним из самых веселых лет нашей детской довоенной жизни.

Наша юная двоюродная тетка, правоверная комсомолка, спортсменка, шахматистка, а впоследствии университетский математик, Ирина Михайловна Краевская, научила нас тогда играть в волейбол, любимую массовую игру 30-х годов. Сеткой служила веревка, натянутая на толстые прямые стволы лип. Из Актюбинска к Малёле приехала на часть лета и другая наша двоюродная тетка, четырнадцатилетняя Лери (Валерия). Да и мы из Каковинского явились в деревню не одни, а прихватили с собой двенадцатилетнего соседа по дому Юрку Поливанова. У него в это время был тяжело болен отец, и конечно, именно наша мама пришла на помощь его матери, взяв к нам Юру и удалив тем самым его от тяжелых впечатлений. Горестные обстоятельства не помешали ему влюбиться в хорошенькую Лери, и он открыто и дерзко выражал свои чувства, особенно отчаяние по случаю ее отъезда в середине лета.

И подумать только, никого не смущало, что четверо детей вместе со взрослыми спят, едят и играют в одной комнате! Положим, играли-то мы на улице, и тем больше на улице, чем теснее было дома.

В Сертякине в то время поселилась и мамина приятельница Наталия Алексеевна Маклакова со своими тремя мальчиками, но, к счастью, на другом конце деревни. Я почти откровенно не любила Наталию Алексеевну. И не только за ее постоянные заглазные (но я-то слышу!) осуждения нашей мамы, обвинения ее в бесхозяйственности: «Вечно они пьют чай, неужели нельзя сварить кашу? Зачем детям чай?» А мы любим чай! Однако меня Наталия Алексеевна отталкивала еще чем-то, чему я не знала названия.

Перед переездом в Сертякино мама прочитала нам вслух «Дубровского». И едва оглядевшись на новом месте, мы окрестили концы деревни соответствующим образом: запущенный липовый парк со следами разрушенного каменного дома при въезде в деревню мы назвали Покровским, а остатки фруктового сада, тоже со следами бывшего и там помещичьего дома, мы назвали Кистеневкой. Так и прошло это веселое лето в реальном ощущении нашей близости к национальным мифам, ибо Пушкин был безусловно главным мифотворцем нашего духовного мира.

Прелестна и уютна была тогда природа этой южной стороны Подмосковья. Какой-то тихий свет, казалось, был постоянно разлит вокруг. Сейчас задумалась: отчего так явственно видится мне этот кроткий свет. И вдруг поняла: вокруг не было хвойных лесов, среди которых прошло мое младенчество. Прямо от полустанка Гривна, — где не было даже платформы, а только серая бревенчатая билетная будка, и пассажиры спрыгивали на траву из узкоглазых вагонов, притащенных громко пыхтящим паровозом, — начиналась дубовая роща. Остатки ее мы застали в 50-е годы. Среди дубов в глубокой впадине, касаясь их корней и отражая их плотную зелень, сверкал тогда довольно длинный пруд, в котором мы и купались. Сразу за прудом начиналась тонкоствольная березовая роща, свет которой и застыл в моих воспоминаниях о том месте. Уже в этой роще, едва сойдя с тропинки, можно было собирать между переплетением корней небольшие крепенькие белые грибочки, что мы и делали походя, когда встречали и провожали взрослых от поезда и к поезду. За березовой рощей шло открытое жаркое клеверное поле, гудящее шмелями. А уж за ним издали темнел липовый парк — наше «Покровское».