В наших переулках

В тридцатые годы и подобный разговор между мной и мамой был невозможен. Каждый в одиночку справлялся со своей жизнью. Мама спрашивала с нас троих в обыденных делах строго, а в душу не лезла. Что мы хорошо учимся, это само собой разумелось. За случайную плохую отметку никогда не ругала, скорее сочувствовала. Могла огорчиться четверкой вместо ожидаемой пятерки. Всегда старалась подсунуть вовремя необходимую с ее точки зрения книгу, не заставляя ее читать, а заинтересовать какой-нибудь из нее подробностью. Гнев мамы мог быть неистов и не всегда соответствовал обстоятельствам. Но чаще в те годы он обрушивался на головы младших, особенно Алеши. Мне резких замечаний она почти никогда не делала после памятного окрика за неубранную комнату. Только один раз надо мной разразилась гроза. Мы с Тамарой пошли в кино на вечерний сеанс с полного, конечно, маминого разрешения. Но билетов нам не досталось, и Тамара предложила пойти на следующий, ночной сеанс. Он начинался в одиннадцать. Я очень колебалась и хорошо представляла себе последствия такого опоздания домой. Но так хотелось в кино! И не так увидеть фильм, как посмотреть на негра-чечеточника, развлекавшего публику «Художественного» перед сеансом. И еще было стыдно показать свободной Тамаре, что я не смею ослушаться домашнего приказа, как маленькая. В общем, негра, сверкающего лаковыми туфлями, я увидела, а домой вернулась в два часа ночи. И тут прорвалось все, что копилось против меня с тридцать седьмого года (а шел уже тридцать девятый), были помянуты все мои подлинные и мнимые вины, половины из которых я не поняла, а вторую забыла. Помню только, что главным грехом оказались следы помады на моих губах, а намазаться ею изобрела Тамара из боязни, что нас могут не пустить на ночной сеанс. Вот в этом я считала гнев мамы справедливым, вот это я и сама считала несмываемым грехом и признаком своего полного падения. С какими покаянными словами и клятвами будущей чистоты я выбрасывала в помойное ведро грошовый карандашик в бумажном футляре, купленный в аптеке на копейки, с трудом сэкономленные! В конце этого громогласного неистового скандала мама вдруг расплакалась и сквозь рыдания стала мне объяснять: «Пойми, что я так тебя ругаю, потому что люблю и хочу, и надеюсь, что ты будешь когда-нибудь лучше всех». Вот этими словами она меня поразила. Вот эти слова и запомнились как не совсем понятное открытие. Она меня любит? И можно оскорблять, потому что любишь? И можно надеяться, что оскорбительные слова сделают человека когда-нибудь лучше?

Но безудержные вспышки гнева были проявлением лишь одной стороны маминой натуры. Противоположную сторону холодноватую твердость и заражающую стойкость духа — я оценила сполна только в войну.

Никогда не забуду маминой реакции на первую в Москве воздушную тревогу. Я проснулась среди ночи от незнакомого еще нам воя сирены с испуганным возгласом: «Что это?» Мама сидела за письменным столом спиной ко мне, она готовилась к экзамену, спеша сдать его, пока можно: так важно было ей получить диплом о высшем образовании. Не оборачиваясь на мой голос, строгим, учительским тоном мама объяснила мне: «Ничего особенного. Обыкновенная воздушная тревога». И приказала: «Встань, спокойно оденься, и мы неспеша выйдем из дома». Потом власти заявили, что та первая в Москве тревога была учебной. Ни одного взрыва, и правда, не прогремело. Но страшно было: никто еще не знал, куда надо идти и что делать. «Ближе к стенам, а то может задеть осколками… Дальше от стен, можно оказаться под завалом…» — слышалось в шарахавшейся толпе, заполнившей наш погруженный во мрак переулок. Мама же, нащупав в темноте мою руку, все тем же твердым холодным тоном приказывала: «Спокойнее, спокойнее. Главное, не метаться. Ничего страшного пока не происходит…» Мамино отношение к той первой военной опасности стало камертоном для нашего поведения во всех перипетиях последующих лет: никакой паники, никаких жалоб, никаких поблажек в исполнении разнообразных обязанностей, нужных для выживания. Тогда-то я сполна оценила воздействие на нас маминой стойкости, особенно сравнивая ее с истерической паникой, охватывавшей некоторых женщин при частых теперь звуках той же сирены и еще более частых слухах о грозящих нам бедах.

22