В наших переулках

Часто мы гуляли с отцом и вдвоем, без малышей. Ходили в Ландех на кладбище, в Ушево к Василию Федоровичу, за земляникой на ближайшие знойные порубки. Папа не признавал никакой подделки под «деревенское» и сознательно сохранял и в Волкове все привычки столичного жителя — бритый, подтянутый, в отутюженных брюках, в свежей рубашке — всегда и везде. И ягоды мы с ним собирали «по-дачному», в изящную плетеную корзиночку. Собрав ягоды, он предлагал мне отдохнуть на какой-нибудь травянистой поляне, скидывал рубаху, ложился, подставив грудь солнцу, и сладко засыпал, а я сидела рядом и старательно прижимала растопыренные ладони к его телу в тщетной надежде запечатлеть на нем при помощи солнца очертания своей руки. Иногда внезапно набегала темная туча, слышался гром, и мы, подхватив ягоды и рубаху, смеясь и радуясь, бежали к деревне. Лето начиналось жаркое.

В начале июля папа вернулся в Москву.

Вот так вдруг в один прекрасный день объявил нам, что вечером уезжает, и стал собирать небольшой дорожный мешок. Макар Антонович, Анна Федоровна и я провожали папу. Думали лишь немного пройти с ним через поле, через ближний лес до болота. Но так легко было идти по вечерней прохладе лесной дорогой, так не хотелось оставлять его одного на этом пустынном пути, что отмахали с ним и болото, и лес за болотом. Прошли километров десять, остановившись только тогда, когда справа между сосен блеснуло в белых песчаных берегах Свято-озеро, светло отражая громадную зарю. Тут уж надо было папе спешить, а нам с ним прощаться. Бабушка стала совать ему узелки с луковыми пирогами и кокурами, а он, улыбаясь, весело вспомнил, как когда-то в юности по дороге из Ландеха от грусти и волнения отказался в Волкове у тетки поесть вволю блинов, а дойдя вот точно так же до озера, стал думать о них с большой тоской и долго досадовал на свой глупый отказ. Потому-то теперь, поумнев, и берет с благодарностью гостинец. Обняв и поцеловав нас, он вскинул на плечо мешок, стоявший у его ног, махнул рукой и пошел прочь. А бабушка Анна Федоровна долго и низко-низко кланялась ему вслед, утирая глаза концом платка. Кланялась и плакала, пока он не скрылся за поворотом дороги в белых легких сумерках.

Для меня волковское лето — последнее лето, проведенное хоть частично вместе с отцом. Нам еще предстоит пять лет жить вместе, но общего лета у нас не будет. Будут только общие скупые выходные дни, когда усталый дачный муж будет на несколько часов приезжать к нам «на дачу» — отдышаться на подмосковной утлой терраске, чтобы снова спешить к переполненному воскресному поезду. Как отец проводил отпуска, были ли они у него? Не помню. Наверное, работал, чтобы что-нибудь прибавить к жалованию.

3

Уехал папа, и все домашнее кануло, исчезло из памяти, стерлось. Москва была так далека. Деревня окончательно вовлекла меня в себя и увлекла.

Здесь все и всегда были заняты работой, а сама работа была неотложна и непреднамеренна, как дыхание, ее очередность не изобреталась и не выбиралась, а естественно возникала сама собой. Кончили возить навоз, начали полоть, только пропололи, наступил покос, управились с сеном, недолгая передышка перед жатвой, но тут стали поспевать ягоды и пошли первые грибы — надо использовать время для их сбора… А внутри одного дня та же естественность в неотвратимой смене событий: выгнать на рассвете корову в стадо, затопить печь, наносить воды, подоить корову в полдень и т. д. И никто не жалуется на усталость, на неожиданность дел — все предписано вечным порядком, вечным ритмом. Я подчинилась ему на равных правах со всеми деревенскими детьми.

Ну, не совсем на равных. Мне не дано было запросто, тягучим голосом просить каждого проезжающего на лошади возчика: «Дяденька, прокати!» и ловко, по первому его кивку, вскочить на ходу в порожнюю телегу. Мне не удавалось так бесстрашно, как мои новые подруги, ориентироваться в лесу и так быстро, как они, набирать ягоды в тарелку, завязанную чистым головным платком. Я долго не решалась сама, без помощи взрослых, выгонять со двора нашу корову в стадо и лишь робко постегивала ее прутом, когда она и без того охотно возвращалась вечером домой. Но у меня были и преимущества осведомленной в городской жизни столичной жительницы. Так что в целом равенство, необходимое для уверенного самочувствия, сохранялось.

Хорошо просыпаться от пения петуха под окном в чистой светлой горнице, на чистом полу, застланным белым войлоком, и наверняка знать, что в кухне давно уже пылает печь и тебя ждет свежее печево: бабушка непременно сунет тебе румяный колобок и мисочку сметаны — закусить до завтрака в ожидании, пока взрослые вернутся с работы. Все, кроме Анны Федоровны, занятой коровой и печью, с рассвета в поле и первый раз едят часов в девять, вдоволь наломав натощак спину.