В наших переулках

В довершение ко всем страхам наша голосистая Дуся в кухне под гудение примуса протяжно поет, разрывая мне сердце, бесконечно жуткую песню о том, как овдовевший отец зарезал, но уже ножом, свою дочь на могиле ее матери в угоду мачехе. Как же начиналась та песня? Вот не дал Бог памяти! А ее так широко пели в начале 30-х годов. Во всяком случае все домашние работницы.

Зато я хорошо помню другую песню, которую тогда пела наша мама по своим выходным дням, чистя картошку или рыбу. Эта песня была очень грустная, но не ужасная. Ее тоже тогда все пели:

В воскресенье мать-старушка

К воротам тюрьмы пришла,

Своему родному сыну

Передачу принесла.

Передайте передачу,

А то люди говорят,

Что в тюрьме всех заключенных

Сильно голодом морят…

Тут мать узнает, что сын ее уже расстрелян. И она снова обращается к стражникам с просьбой:

Передачу я купила

На последние гроши,

Передайте передачу

На помин его души.

Чтобы не слышать тоскливого Дусиного пения о зарезанной девочке, чтобы не думать о трамваях, угрожающих маме, я забиралась с ногами на наш широкий беломраморный подоконник и часами наблюдала жизнь за окнами. Отсюда я однажды увидела низко в осеннем, как мне кажется, небе дирижабль «Граф Цеппелин». Восторженные крики детей приветствовали его появление. Я почувствовала себя несчастной вдвойне: и мамы все нет, и дирижабль вижу только через стекло в одиночестве. Дирижаблям тогда предрекали великое будущее, и о немецком «Графе Цеппелине» шли постоянные толки.

И какое же это было счастье для детей, когда ввели шестидневную рабочую неделю с общим выходным днем. 6-е, 12-е, 18-е, 24-е, 30-е — прекрасные числа, замечательные дни! Все вместе дома, комната убрана, вычистив на лестнице всем ботинки, папа предлагает нам, детям, погулять. Правда, Москва разрыта — строится метро, Храм Христа Спасителя взорван — привычные маршруты наших былых воскресных путешествий нарушены. Но можно пойти в музей: в музей изящных искусств на Волхонке (так тогда его называли), в Третьяковскую галерею, в Исторический музей, наконец, в Щукинскую галерею, где такие старинные картины. Особенно нас с Алешей удивляют те, что нарисованы одними синими точками. Надо будет нам, решаем мы тут же, самим попробовать рисовать таким образом. Но слишком много одинаковых точек, нам быстро это надоедает. Однажды мы долго-долго едем на трамваях в Останкинский дворец. Мама нас просвещает бесконечными рассказами о прошлом и чтением вслух русской классики, папа — посещением музеев и театра. 7-го ноября и 1-го мая папа, несмотря на отчаянную усталость после демонстрации (она обязательна, как сама служба), водит нас еще и на иллюминацию, любоваться тускло освещенной Москвой, укрытой, где только можно, кумачом.

Если бы после этих наших походов можно было бы еще сытно поесть! Но неполная сытость в те годы не менее постоянна, чем чувство холода. Я думаю, что мы могли бы меньше страдать от этого, если бы мама поступилась некоторыми дворянскими предрассудками в еде, не истребленными в ней и годами военного коммунизма. Она умела готовить вкусно и не любила грубой еды. Она предпочитала какой-нибудь плебейской каше крепкий чай с хлебом. Я переняла эту привычку от нее. Но думаю, с детьми так поступать неправильно. В те годы в выходные дни мама увлеченно готовила что-нибудь посильно необычное, но нашим жадным ртам этого необычного всегда было мало. К тому же она принципиально не желала отмечать кулинарными усилиями революционные праздники. У всех был в эти дни дома праздник, но не у нас. Папа молча страдал от этого. Мы чувствовали свою отъединенность от всех и даже отверженность.

Но вот кончился выходной день — одинокий или общий, скучный или интересный — и снова непонятная мрачная школа.

Из общей массы детей первым я выделила рыженького мальчика со странным именем Ким Попвасев. Я и сейчас не знаю, как надо писать эту фамилию. Не через черточку ли? Мама узнала, что этот мальчик по национальности коми. Мне показалось это замечательным, в этом было что-то «северное».

А однажды ко мне подошел полноватый, хорошо одетый одноклассник Володя Жаров и заносчиво объявил: «Мой папа — поэт», — «Такого поэта нет», — уверенно ответила я ему. «Нет, есть», — «Нет, нету». Дома обратилась к авторитету мамы: «Правда, такого поэта нет — Жаров?», — и была посрамлена: «Есть такой. И довольно известный. Мне, правда, его стихи не нравятся». С тех пор я стыдливо избегала нарядного одноклассника.