В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945

В одном из домов усадьбы проживал хозяин с женой, сыном и дочерью, престарелые отец и мать, а во втором – дальние родственники и работники – поляк и две польки, которые питались отдельно от всех под присмотром хозяйки.

Нас встретили у калитки очень симпатичные жена Фрица и его дочь, с которыми я поздоровался, сказав немецкое приветствие «Griisse Gott» («Дай Бог!»), чем их очень удивил, и назвал свое имя. Они показали мне вешалку, куда я повесил шапку, и дали помыть руки под простым умывальником. Все здешние обитатели уже позавтракали, и меня усадили за стол завтракать одного.

Завтрак представлял собой жидкий горячий суп из взболтанной пшеничной муки, в который хозяйка при мне добавила две ложки молока. Я подумал, что надо вынуть свою алюминиевую ложку, однако передо мной на стол положили тяжелую металлическую, которой я очень быстро выхлебал суп, но еще далеко не наелся. Хотелось попросить добавку, но посчитал это неудобным, поскольку еще ничего не заработал. Я поблагодарил хозяйку. Она наконец назвала мне свое имя – Герта. Хозяйка сказала, что в 10 часов будет еще маленький завтрак. Фриц дал мне рабочую одежду – синий халат и серую шляпу.

Хозяин, его отец, лет под восемьдесят, шестилетняя дочь Эрика и поляк-кучер сели на фуру, а за повозкой зашагали работники, в числе которых, кроме меня, было три женщины – старшая сестра хозяйки, немолодая родственница хозяина и полька средних лет. Когда вся процессия покинула двор, на улицу выскочил из главного дома одетый в форму гитлерюгенда пятнадцатилетний сын хозяев. Он пожелал всем хорошо поработать в поле, сожалея, что не может составить нам компанию, так как должен ехать в Кёнигсбрюк на очередной сбор молодежи.

Мы прошли по полевой дороге около 20 минут и остановились возле поля, засаженного кормовой свеклой и брюквой. Хозяин сказал, чтобы я вместе с женщинами занялся заготовкой свеклы для коров и телят, а сам с отцом и поляком направился косить и жать серпом овес, который во избежание больших потерь нельзя было убирать косилкой. Работа по уборке свеклы была не очень трудной, но, слабый физически, я не успевал за женщинами, и они подшучивали надо мной.

Ровно в 10 часов работу прекратили и собрались у повозки. Женщины достали кружки, коробку с едой и организовали малый завтрак, состоявший из пары бутербродов – тонко нарезанных ломтиков серого хлеба, между которыми был еле заметный слой топленого свиного жира. К бутербродам дали по кружке полусладкого кофе. Было удивительно, как удалось кухонным ножом нарезать хлеб на такие тонкие куски, что они буквально просвечивали на солнце.

Я невольно покончил с этими бутербродами раньше всех. Затем у мужчин начался перекур. Так как я не имел курева, то не мог присоединиться к курящим. Отец хозяина, запаливший трубку, заметил это и поинтересовался, курю ли я. Пришлось сказать, что курю, но у меня нет табаку. Тогда он попросил сына дать мне сигарету и похвалил меня за то, что я неплохо говорю по-немецки. Он поинтересовался, кто я и откуда, не был ли кто-нибудь из моих родных в плену в Германии в 1914–1918 годах. В те годы ему было больше 50 лет, поэтому на войну его не мобилизовали. Он тогда жил здесь же, и ему приходилось хоронить в братской могиле много русских военнопленных, умерших в госпитале в Шморкау. В 1916 году он изготовил и установил на могиле памятник по проекту и на средства русских пленных. Я поблагодарил старика за этот рассказ и добавил, что уже побывал на том кладбище.

С того дня старик стал ко мне очень внимательным, всегда много разговаривал со мной, снабжал табаком и просил сноху кормить меня получше. Хорошо относилась ко мне и супруга старика, да и другие люди в усадьбе.

…В 12 часов все возвратились, кто на лошади, кто пешком, на обед. На кухне нам налили в глубокие тарелки густой, жирный суп с клецками и со свининой. Хлеба не дали. Такого супа я не ел с лета 1940 года, когда последний раз приезжал к маме на студенческие каникулы. На второе дали в большой миске вареный картофель, который каждый брал в тарелку по потребности. Опять мы ели без хлеба, но с пахтой – кисловатым обезжиренным молоком.

Между прочим, у нас дома пахту ели с хлебом. У немцев в основном его давали скоту. Вообще, за все время пребывания в плену мне ни разу не пришлось поесть сметану, творог, ряженку и крайне редко случалось пить парное молоко. Когда я работал в коровнике или вблизи его, меня этим молоком тайком угощала доярка, как правило полька. Немцы же боялись пить сырое молоко, опасаясь заболеть, и часто предостерегали нас от этого. Они не могли поверить, что можно выпить полведра сырого, парного молока.