В объятьях олигарха

За последние месяцы Климов обвыкся с человеческими эмоциями, но неожиданный прилив жалости к бесприютному маленькому сородичу был все же в диковину. Звание тимуровца, в честь великого просветителя России Егора Гайдара, присваивали любому беспризорнику (их в Москве легион), после того как брали на учет в городском диспансере и вживляли под кожу регистрационный чип. По достижении десяти, двенадцати лет, в зависимости от состояния здоровья, меченые проходили окончательную пересортировку для сдачи тех или иных органов. Самых крепеньких в законсервированном виде отправляли в свободный мир.

— И сколько тебе осталось куролесить? — полюбопытствовал Митя, сглотнув комок в горле.

— Может, полгода, а то и больше, — равнодушно ответил пацаненок и, розовея от собственной смелости, вдруг добавил: — Можно посижу на кровати, дядя Митрий?

Митя чуть подвинулся — и «тимуровец», просияв, взлетел с пола и примостился у его ног. Такое счастливое, обалдевшее и вместе с тем испуганное выражение Митя видел только у стерилизованных, перевоплощенных руссиян на пунктах голосования, куда их сгоняли два–три раза в год для свободного волеизъявления. Та же смесь тоски и очарованности. Похоже, панцирный лежак с лакированными спинками, прикрытый серым гуманитарным одеялком, представлялся ему царским ложем.

— Прямо не знаю, как быть. — Пацаненок не отводил прояснившихся глаз, спокойно ждал верховного решения. — Видишь ли, Ваня, — развил мысль Климов, — по любому тебе не стоит таскаться за мной. Сам сказал: полгода не тронут, а мой путь, поверь, намного короче. ⁴

— Как это может быть, дядя Митрий? При твоих бабках? — При чем тут деньги… Убирайся, Ванька, отсюда подобру–поздорову. Я тебе не отец и не мать.

Теплым тельцем мальчик прижался к его пяткам.

— Дядя Митрий, я много чего умею, обузой не буду. Так одиноко одному в городе. А вдвоем помирать намного легче. Не гони, пожалуйста.

Митя подумал: когда–нибудь они заплатят за все.

ГЛАВА 26

ИЗ ДВОРЦА НА ВОЛЮ

Патиссон прописал желатиновую успокоительную ванну, ее делали два раза, утром и на ночь: под присмотром доктора я опускал ноги в тазик с раскаленной коричневой жижей, густой, как масло, на ушах болтались клеммы, подключенные к незнакомому прибору, на котором доктор с важным видом делал какие–то замеры. Ванна производила двойное воздействие — нижняя часть тела до пупка горела, как в огне, зато грудь и голову словно прихватывало морозцем, — новейшее, как уверял Патиссон, достижение психотерапии. После этой процедуры я лежал на кровати час–полтора совершенно без сил, борясь с чудовищной депрессией, похожей на черный смог… И вдруг в приоткрывшуюся дверь проскользнул Вова Трубецкой, удалой помощник Гаты. Меня не то чтобы озадачил его приход, но перепугал до смерти. Всегда улыбчивый, синеглазый майор был хмур, сосредоточен и двигался так, как будто стал невидимкой. Грешным делом я принял его за посланца смерти и решил, что пробил последний час. Не хватало Абдуллы, но, скорее всего, азиат ждал в коридоре.

— Опять на расстрел? — поинтересовался я. — Или придушите прямо здесь?

— Не сходи с ума, писатель. — Трубецкой приблизился кошачьей походкой. — Я к вам от известной нам обоим особы.

— Я уж догадался… Но чем я провинился? Главу переписал с поправками, приступил к следующей. Можешь передать господину Оболдуеву.

Наконец–то Трубецкой раздвинул губы в привычной улыбке — и у меня немного отлегло от сердца. Может, он случайно заглянул полюбоваться на писателя–зомби. К таким посещениям я привык, кто только ко мне теперь не заглядывал.

— Отдыхаю после желатиновой ванны, — добавил я неизвестно зачем. — Сейчас опять начну печатать.

— Я от Лизы, — сказал майор многозначительно.

— От Лизы? А что ей понадобилось? — На мякине меня не проведешь. — Ведь ее батюшка отменил занятия.

Трубецкой немного посуровел, присел на пуфик возле кровати.

— Конечно, Виктор Николаевич, у вас нет оснований мне доверять. Но у меня записка. Вот, прочитайте.

Он протянул клочок бумаги и я, притворясь идиотом, отшатнулся. Замахал руками, словно увидел змею.

— Какая записка? Зачем мне читать? За кого вы меня принимаете, Вова? Это что, провокация?

— Обыкновенная записка, что с вами? Да возьмите же, возьмите…

— Не надо мне ничего, не надо!

Некоторое время мы были заняты тем, что он протягивал, а я отталкивал его руку, юлой вертясь на постели, все глубже вдавливаясь в угол. И лишь когда он замахнулся кулаком, я выхватил записку и прочитал. Почерк Лизы, вряд ли кто–нибудь его подделал, не тот случай. «В. Н., смело доверьтесь Т… Л.».

— Шифровка? — спросил я.

Трубецкой залез двумя пальцами в рот и покачал левый клык. Пугал, что ли?

— Да, Патиссоныч веников не вяжет, — сказал он задумчиво. — Но я не могу ждать, пока ты очухаешься.

— Никто вас не заставляет.

— Сегодня ночью будь готов. Ничего лишнего с собой брать не надо.

— Чушь какая–то, — сказал я. — Слушать ничего не желаю.

Майор скривился и потрогал клык справа. Уже уходя, небрежно обронил:

— Никак не пойму, чего она в тебе нашла?

— Кто? — спросил я.