В обличье вепря

Хирш удалился в свою каморку у ворот. И в самом деле, что ему, Соломону Мемелю, нужно в этом месте, в данный конкретный вечер? Почти совсем стемнело, на широкой улице за дальней стеной двора было тихо. Ему давно уже пора идти домой. Под ближайшим к нему навесом были рейки, которые, пролежав тут всю зиму напролет, выгнулись и потрескались. Инициалы маклера на них были выцветшие и неровно написанные, так что едва можно было их разобрать. Почерк изобличал торопливость и дурной склад характера, и Сол, естественно, узнал эти буквицы моментально. «LM» означало: Леопольд Мемель.

Ему тогда уже почти исполнилось пятнадцать. Сейчас ему казалось, что с отцом он начал общаться гораздо меньше еще до того, как их взаимное непонимание переросло в открытую антипатию. Может быть, и те события, которые за этим последовали, были обусловлены только этим. Самые нелепые подростковые причуды своего сына отец имел обыкновение отметать в сторону одним мановением руки. Некоторыми из них он даже гордился. Сол представил себе, как отец стоит здесь, посреди двора, хлопает по спине своих приятелей, и все они говорят разом, перекрикивая друг друга, и подливают в кофе шнапс. Как бы они отреагировали на известие о том, что сын Лео Мемеля сидит целыми днями, скрючившись, за столом и кропает стишки? А случилось это за три недели до его дня рождения. Заблаговременный подарок от папы. Интересно, знали они об этом уже тогда? Если знали, то вряд ли упустили бы случай подначить собрата-маклера, с которым работали рука об руку уже лет двадцать с хвостиком. Тогда они жили на Василькогассе, в тесной квартирке, выходившей окнами на широкую, обсаженную каштанами улицу. Отец развел свой костер во дворе, с тыльной стороны дома. Сол прекрасно помнил, как шел домой из школы и почему-то уже заранее знал, что случилось, еще до того, как переступил порог квартиры. Запах дыма все еще висел в воздухе. Вот, значит, на что ты предпочитаешь тратить свое время.

Что-то должно было послужить спусковым крючком для этого поступка, думал он. Но что? Он развернулся и пошел к распилочным мастерским, расположенным в восточной части двора. Русские успели похозяйничать и здесь, оставив после себя разносортную и уже никому больше не нужную мануфактурную мебель: пустые рамы, козлы, верстаки, сундуки. Сол вытянул из общей свалки нечто похожее на маленький, грубо сработанный столик и сел на него. Через ограду возле главных ворот он увидел двух быстро идущих к центру города по другой стороне Зибенбюргергассе мужчин. Он все никак не мог успокоиться. То, что у «Шварце Адлера» сидели эти люди в форме, потрясло его: выражение усталости на их лицах и то, с каким безразличием они смотрели на них, когда они шли через площадь. Голос Лотты неестественной резкой нотой звучал у него в памяти. В конце концов, ничего нового он не увидел. Отделение «Железной гвардии» существовало в городе уже не первый год — под руководством одного учителя математики. Раз в месяц они устраивали шумные митинги в «Deutsche Haus» [198], а потом напивались до бесчувствия в кафе под названием «Die Fahne» [199]

, на Мюленгассе [200]. Достанет ли дешевой сливовицы для того, чтобы утолить жажду молодых людей, сидящих на Рингплатц? Или им захочется чего-то еще?

Такое впечатление, что Якоб уже все понял. Странное выражение на его лице в момент расставания не могло означать ничего другого. И тут же ему снова вспомнилась сцена под мостом: молотящий руками воздух Якоб и голая Рут, которая оказалась одетой, как только вышла вслед за ним на солнышко. Она ругала его? О чем-то упрашивала? Спорили они отчаянно, но в одном пришли к согласию: скрыть все это от него. Так значит, спорили — о нем? О чем-то, что лучше держать от него в тайне?

Домой, сказал он сам себе. Иди домой.

Он был со всех сторон укутан густым, пахнущим буками летним воздухом. Еще чуть-чуть, и он поднимется с места, пройдет мимо сторожки Хирша и дальше — в Шиллерпарк и по Ручштрассе до поворота, который выведет его на Масарикгассе. Мама, наверное, уже час тому назад зажгла масляные коптилки и все это время ищет и умудряется находить предлоги, чтобы отложить ужин еще на несколько минут — пока не вернется сын. Да-да, буквально через пару секунд.

Но тут тишина рухнула.

Все началось с тончайшего комариного звона, на самой грани восприятия. Он поднял голову и попытался понять, что это за звук. Поначалу он казался абсолютно ровным. Потом, набрав силу, начал дробиться, и вскоре он уже смог разобрать пульсирующий ритм, похожий на звук мотора. Потом — нескольких моторов. Потом — многих и многих моторов одновременно.