В окопах, или Явление Екатерины Великой

Я сразу понял, куда надо идти. Я подошёл к ней. Она уткнулась лицом в меня и обняла меня за талию. Я же припал лицом к её волосам и вдохнул в себя их аромат. Удивительное дело: они пахли не войной, а мирным лесом, мирной водой, мирным небом. Словом, пахли миром и жизнью. И я задохнулся этим запахом. Задохнулся запахом её губ и её тела. И это было самое бесконечно длинное мгновение в моей жизни. Это была самая длинная часть моего земного бытия, моей земной жизни. В этом была вся моя разумная жизнь. Но всё имеет конец. Всему есть предел. Потом уходил. Уходил медленно. Уходил долго. Уходил мучительно. Наконец дошёл до дверей. Я не отводил от неё глаз. И я растягивал и растягивал это последнее прощальное мгновение. И тут она сказала обыденно просто:

– Меня не будет.

Я остолбенел у выхода из палатки. Моя правая рука, вытянутая вперёд, так и не успела прикоснуться к полости-двери и застыла на весу. Я смотрел на девушку через левое плечо. Мы с ней встретились глазами. И в её чёрных очах уловил и удовлетворенность определённостью судьбы, и неосознанную тоску по земной жизни.

– Это правда, – добавила она. – Иди…

Я сразу понял, что это правда. На войне люди по-разному воспринимают смерть. Одни безошибочно чувствуют её приближение или неизбежность, а для других она приходит совершенно неожиданно.

Она снова повторила свое слово:

– Иди…

В этом слове было столько одновременно и нежности, и мольбы, что я наконец вышел из палатки. Нет-нет, говорил я себе. Она не может умереть. Она будет. Она ещё долго будет на земле. Вышел из палатки, как будто из другого, нежного и прекрасного мира. Тут бы мне, дураку, и надо было сразу застрелиться и кончить всё разом. Это я потом сообразил. И не мучался бы потом всю оставшуюся жизнь. Но я понадеялся на войну, которая ещё не закончилась.

Вышел я из палатки, и всё снова закрутилось по правилам военных фронтовых будней. Мы с командиром поехали в штаб полка, куда его вызвали на какое-то совещание. Оттуда отправились в штаб дивизии. Потом заехали в полевой госпиталь, чтобы разыскать Клаву, но мы её уже не застали – отправили в тыл. И вернулись в расположение батальона поздно вечером.

Меня встретил мой приятель Левенко, подозрительно мрачный и бледный, тихо сказал:

– Пошли.

Я молча последовал за ним. Он вывел меня на опушку леса, к большому дубу, показал на свежий холмик земли с крестом, тихо сказал:

– Погибла.

– Как?! – выдавил я из себя, не веря своим ушам.

– Снаряд. Прямое попадание.

– Когда?

– Днём.

И он рассказал, что она спала, одна, после дежурства. Прилетел шальной снаряд. Непонятно, чей. То ли немецкий, то ли наш. Прямое попадание. Погибла только она, одна. Спала, может быть, и не проснулась. Возможно, ничего не почувствовала. От места палатки осталась одна большая воронка от снаряда. Всё, что могли собрать после разрыва снаряда, тут, под крестом.

Я, наверное, долго стоял в оцепенении, потом хрипло, еле слышно выдавил Лёве:

– Иди.