В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями]

Повозки сворачивают к колодцу. Там — давка и крики. В колодце уже почти нет воды. Лошади отворачиваются от мутной, горохового цвета жижи. И все-таки все лезут и кричат, размахивая ведрами.

— Ну? — говорит Игорь и смотрит куда-то в сторону.

— Что — ну?

— Дальше что?

— Итти, повидимому.

— Куда?

Я сам не знаю, куда, но все-таки отвечаю:

— Своих искать…

— Кого своих — Ширяева, Максимова?

— Ширяева, Максимова, полк, дивизию, армию…

Игорь не отвечает, насвистывает. Он здорово осунулся за эти дни — нос лупится, усики, когда-то кокетливые, в линеечку, обвисли. Что общего сейчас с тем изящным молодым человеком на карточке, которую он мне как-то показывал? Шелковая рубашка, полосатый галстук с громадным узлом, брюки-чарли. Дипломант художественного института. Сидит на краю стола, в небрежной позе, с папиросой в зубах, с палитрой в руках. А сзади — большое полотно с какими-то динамичными, куда-то устремленными фигурами.

На другой карточке — славная, с чуть-чуть раскосыми глазами девушка в белом свитере. На обороте трогательная надпись. Неокрепший, полудетский почерк.

Всего этого нет… И полка нет, и взвода, и Ширяева, и Максимова. Есть только натертая пятка, насквозь пропотевшая гимнастерка в белых разводах, «ТТ» на боку, и немцы в самой глубине России, прущие лавиной на Дон, и вереницы машин, и тяжелые, как жернова ворочающиеся, мысли.

У колодца огромная толпа, какие-то крики. Люди безумеют от жажды. В воздух взлетает ведро. Со всех сторон бегут на крик. Толпа растет, перекатывается к дороге.

…А художник из Игоря получился бы неплохой. Рука у него твердая, линия смелая, рисует хорошо. Он нарисовал как-то меня и Максимова — на листочках блокнота. Они хранятся у меня в сумке.

Знакомство наше началось с ругани. В Серафимовиче, еще на формировке, я снял его людей с газоубежища и заставил рыть окопы. Он прилетел расстегнутый, в ушанке набекрень, полный справедливого гнева. Его только что прислали начхимом в полк, в котором я уже две недели был инженером. На правах старика я отчитал его. Дней десять после этого мы не разговаривали.

Потом уже, чуть ли не под Харьковом, я совершенно случайно увидел у него в планшетке альбом с зарисовками. С этого и началась дружба.

Мимо проезжает длинная колонна машин с маленькими, подпрыгивающими на ухабах противотанковыми пушчонками. У машин необычайно добротный вид, на дверцах толстые, аккуратные цифры: Д-3-54-27, Д-3-54-26. Это не наши. У нас — Д-1. Свешиваются ноги из кузовов, выглядывают загорелые, обросшие лица.

— Какой армии, ребята?

— А вам какую нужно?

— Тридцать восьмую.

— Не туда попали. В справочном спросите… — Хохочут.

А машины идут — одна за другой, одна за другой, желтые, зеленые, бурые, пестрые. Конца и края им нет.

— Ну что, пошли?

Игорь встает, каблуком вдавливает в землю окурок.

— Пошли.

Вливаемся в общий поток.

8

— Эй, вы, орлы!

Кто-то машет рукой с проезжающей повозки. Как будто Калужский — помощник по тылу.

— Давайте сюда!

Подходим. Так и есть — Калужский. От него пахнет водкой, гимнастерка расстегнута, гладкое лицо с подбритыми бровями красно и лоснится.

— Залазьте в мой экипаж! Подвезу домой. Трамвая все равно не дождетесь. — Он протягивает руку, чтобы помочь нам влезть. — Водки хотите? Могу угостить.

Мы отказываемся, — не хочется.

— Напрасно. Водка хорошая. И закусить есть чем — дополнительный паек не успели раздать. Масло, печенье, консервы рыбные, — он весело подмигивает, хлопает дружески по плечу. — А хлопцев своих на те повозки сажайте. Со мной весь склад вещевой едет — пять подвод.

— А куда путь держите? — спрашиваю я.

— Наивняк… Кто такие вопросы теперь задает? Едем — и все. А тебе куда надо?

— Я серьезно спрашиваю.

— А я серьезно отвечаю. До Сталинграда как-нибудь доберемся.

— До Сталинграда?

— А что, тебя не устраивает? В Ташкент хочешь? Или в Алма-Ата?

И он бурно хохочет, сияя золотыми коронками. Смех у него заразительный и сочный. И весь он какой-то добротный, — не ущипнешь.

— Наших не встречал? — спрашивает Игорь.

— Бойцов только, и то мало. Говорят, что майора и комиссара убило. Максимов будто в окружение попал. Жаль парня, с головой был. Инженер все-таки…

— А где твои кубики? — перебивает Игорь, указывая глазами на его воротник.

— Отвалились. Знаешь, как их теперь делают. — Калужский прищуривает глаз. — Наденешь, а через три дня уже нет. Эрзац.

— И пояс у тебя как будто со звездой был.

— Был, хороший. С портупеей. Пришлось отдать. Фотограф дивизионный выклянчил. Вы знаете его, — хромой, с палочкой. Неловко отказывать как-то. Уж больно канючил. Может, все-таки по сто граммов налить?

Мы отказываемся.

— Жаль. Хорошая, московская. — Он отхлебывает из фляжки, закусывает маслом, без хлеба. — Мировая закуска! Никогда не опьянеешь. Обволакивает стенки желудка. Мне наш врач говорил. Тоже головастый. Два факультета кончил. В Харькове. Я даже диплом видел.

— А где он, не знаешь?

— Не знаю. Вырвался, вероятно. Не дурак — куда не надо, не лезет. — Калужский опять подмигивает.