В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями]

Сейчас я, кажется, попрошу их всех уйти отсюда. Могут и на батальонном КП посидеть. В конце концов здесь им совершенно нечего делать. Узнали, что надо, проверили, а за ходом боя могут следить и оттуда.

Часы показывают четверть десятого. Начинаю нервничать. Разведчики могли бы уже возвратиться. Боец, пришедший с переднего края за водой, говорит, что они уже давно уползли, но и сейчас ничего не слышно. Немцы бросают ракеты, стреляют, как всегда. Не похоже, чтоб их поймали или заметили.

Я выхожу на двор.

Ночь темная-темная. Где-то далеко, за «Красным Октябрем», что-то горит. Чернеют тонкие, точно прорисованные тушью силуэты исковерканных ферм. На том берегу одиноко ухает пушка — выстрелит и помолчит, выстрелит и помолчит. Точно прислушивается. Постреливают пулеметы. Взлетают немецкие ракеты. Сегодня почему-то желтые. Белые, вероятно, кончились. Пахнет горелым деревом и керосином. В двух шагах от нас состав с горючим — днем его хорошо видно отсюда. Целыми днями из пулевых пробоин в цистерне тонкими струйками сочится керосин. Бойцы бегают туда по ночам наполнять лампы.

По старой, с детства, привычке ищу знакомые созвездия. Орион — четыре яркие звезды и поясок из трех поменьше. И еще одна — совсем маленькая, почти незаметная… Какая-то из них называется Бетельгейзе — не помню уже какая. Где-то должен быть Альдебаран, но я уже забыл, где он находится.

Кто-то кладет мне руку на плечо. Я вздрагиваю.

— О чем задумался, комбат?

С трудом различаю в темноте массивную фигуру Карнаухова.

— Да так… Ни о чем… На звезды смотрю.

Он ничего не отвечает. Стоим и смотрим, как мигают звезды. Поднимаются откуда-то заглушенные мысли о бесконечности, о космосе, о каких-то мирах, существующих и погибших, но до сих пор светящих нам из черного беспредельного пространства. Звезды гаснут, зажигаются… А мы ничего не знаем. И никто никогда не узнает, что в эту темную октябрьскую ночь умерла звезда, прожившая миллионы лет, или родилась новая, о которой узнают тоже через миллионы лет.

— А в Сибири уже снег, — говорит Карнаухов.

— Должно быть, — отвечаю я.

— И морозы.

— И молоко льдинами продают. Кусками.

— А во Владивостоке еще купаются.

— Там, говорят, море холодное.

— Холодное. Но все-таки купаются.

Где-то далеко-далеко, за Волгой, еле уловимо трещит «кукурузник». Не наш ли? А разведчиков все еще нет. Прислушиваемся к приближающемуся справа звуку. Не наш. Глухие разрывы — далеко, на Тракторном. Тревожно мечутся по небу немецкие прожекторы. Расширяются, сужаются, потухают, опять вспыхивают.

И мы стоим и смотрим на прожекторы, на извивающиеся в воздухе красно-желто-зеленые цепочки зенитных снарядов, на медленно гаснущие в овраге ракеты. Мы так привыкли к этому зрелищу, что прекратись оно вдруг — и нам стало бы как-то не по себе, чего-то нехватало бы.

— Ну как, возьмем сопку, комбат? — совсем тихо, почти в самое ухо, спрашивает Карнаухов.

— Возьмем, — отвечаю я.

— И, по-моему, возьмем. — Он слегка сжимает мне плечо.

— Вас как зовут? — спрашиваю я.

— Николаем.

— А меня Юрием.

— Юрий. У меня брат Юрий — моряк.

— Жив?

— Не знаю. В Севастополе был. На подводной лодке.

— Вероятно, жив, — почему-то говорю я.

— Вероятно, — несколько помедлив, отвечает Карнаухов, и больше мы уже не говорим.

Высоко в небе срывается звезда. Душа ушла в другой мир, — говорили в старину… Мы спускаемся вниз. В клубах табачного дыма трудно разобрать лица. Политотдельщики, сидя на корточках, едят консервы. Начальник связи спит, прислонившись к стене и свесив набок голову. Капитан читает газету, пристроившись к коптилке.

При виде нас он поднимает голову.

— Без четверти десять.

— Без четверти десять…

— А разведчиков нет?

— Нет.

— Это плохо.

— Возможно.

Английской булавкой я выковыриваю фитиль. Коптилка почти не светит — нехватает воздуху.

— Я попрошу всех, не принимающих непосредственное участие в операции, перебраться на батальонный КП.

Глаза у капитана становятся круглыми. Он откладывает газету.

— Почему?

— Потому…

— Я прошу вас не забывать, что вы разговариваете со старшим.

— Я ничего не забываю, а прошу вас уйти отсюда. Вот и все.

— Я вам мешаю?

— Да. Мешаете.

— Чем же?

— Своим присутствием. Табаком. Видите, что здесь творится? Дохнуть нечем.

Чувствую, что начинаю говорить глупости.

— Мое место на батальонном наблюдательном пункте. Я должен следить за вашей работой.

— Значит, вы собираетесь все время при мне находиться?

— Да. Намерен.

— И сопку со мной атаковать будете?

Несколько секунд он пристально, не мигая, смотрит на меня. Потом демонстративно встает, аккуратно складывает газету, засовывает ее в планшетку и, повернувшись ко мне, медленно, старательно выговаривая каждое слово, произносит:

— Ладно. В другом месте поговорим.

И выползает в щель. По дороге цепляется сумкой за гвоздь, долго не может ее отцепить. Политотдельщики смеются. Против них я ничего не имею. Но не мог же я одного только капитана выставить. Они понимающе смеются и, пожелав успеха, тоже уходят.

В подвале сразу становится свободнее. Можно хоть ноги протянуть, а не сидеть все время на корточках.