В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями]

Что-то вихреподобное, окруженное облаком снега налетает на меня, чуть не сбивает с ног.

— Живы-здоровы, товарищ лейтенант?

Веселая румяная морда. Смеющиеся, совсем детские глаза.

Седых! Провалиться мне на этом месте… Седых…

— Откуда ты взялся… чорт полосатый!

Он ничего не отвечает. Сияет. Весь сияет — с головы до ног. И я сияю. И мы стоим друг перед другом и трясем друг другу руки. Мне кажется, что я немного пьян.

— Все тут смешалось, товарищ лейтенант. Немца гоним — пух летит. Наше КП тут, в овраге. Все на передовой. А меня царапнуло. Здесь оставили. Фрицев стеречь…

— А Игорь?

— Жив-здоров.

— Слава богу!

— Приходите сегодня водку пить. Целая бочка есть. Ох, и рады же будут! А вы из госпиталя? Да? Ребята мне говорили.

— Из госпиталя, из госпиталя. Да ты не вертись, дай рассмотреть тебя.

Ей-богу, он ничуть не изменился. Нет, возмужал все-таки. Колючие волосики на подбородке. Чуть-чуть запали щеки. Но такой же румяный, крепкий, как и прежде, и глаза прежние — веселые, озорные, с длинными, закручивающимися, как у девушки, ресницами.

— Стой, стой! А что это у тебя там под телогрейкой блестит?

Седых смущается. Начинает ковырять мозоль на ладони — старая привычка.

— Ну и негодяй! И молчит… Дай лапу… За что получил?

Еще пуще краснеет. Пальцы мои трещат в его могучей ладони.

— Не стыдно теперь в колхоз возвращаться?

— Да чего ж стыдиться-то… — И все ковыряет, ковыряет ладонь. — А вы этот самый… портсигарчик мой сохранили или…

— Как же, как же! Вот он, закуривай.

— Огонь есть?

— Ганс, огня лейтенанту! Живо! Фейер, фейер… Или как там по-вашему.

Щупленький немец в роговых очках, должно быть из офицеров, моментально подскакивает и щелкает зажигалкой-пистолетиком.

— Битте, камрад.

Седых перехватывает зажигалку.

— Ладно, битый, сами справимся, — и подносит огонь. — Ох, и барахольщики! Все карманы барахлом забиты. В плен сдаются и сейчас же зажигалку. У меня уже штук двадцать их… Дать парочку?

— Ладно, успею еще. Расскажи-ка лучше… Как-никак — четыре месяца, кусочек порядочный.

— Да что рассказывать, товарищ лейтенант. Одно и то же… — И все-таки рассказывает обычную, всем нам давно знакомую, но всегда с интересом слушаемую историю окопного человека… Тогда-то минировали и почти всех накрыло, а тогда-то сутки в овраге пролежал — снайпер ходу не давал, — в трех местах пилотку прострелили, а потом в окружении сидели недели две, в литейном цеху, и немцы бомбили, и жрать было нечего и, главное, пить, и он четыре раза на Волгу за водой ходил, а потом… потом опять минировали, разминировали, «бруно» ставили…

— В общем, сами знаете… — улыбается ясной своей, славной улыбкой.

— Не подкачал, значит. Я так и знал, что не подкачаешь. Давай-ка еще по одной закурим, и пойду наших искать. Где они, не знаешь?

— Да там все… на передовой. За Долгим оврагом, должно быть. Один я остался, хромой.

— И никто больше?

— Штабной командир ваш еще какой-то. Вот в той землянке. Раненый.

— Астафьев, что ли?

— Ей-богу, не знаю. Старший лейтенант.

— В той землянке, говоришь? — направляюсь к землянке.

— Вечером, значит, в гости ждем, товарищ лейтенант! — кричит вдогонку Седых. — Игорю Владимировичу ничего говорить не буду. Второй за поворотом блиндаж. Налево. Три ступеньки и синяя ручка на дверях.

Астафьев лежит на кровати, подложив под живот подушку, что-то пишет. Рядом на табуретке — телефон.

— Жорж! Голубчик! Вернулись! — Он расплывается в улыбку и протягивает свою нежную, пухлую руку. — Здоровы, как бык?

— Как видите.

— А мне вот не повезло. Полк немцев гонит, а я телефонным мальчиком, донесение пишу.

— Что ж, не так уж плохо. Спокойнее историю писать.

— Как сказать… Да вы садитесь, телефон на пол поставьте, рассказывайте. — Он пытается повернуться, но морщится и ругается. — Седалищный нерв задет, боль адская.

— Война, ничего не поделаешь… А где наши?

— В городе, Жорж, в городе, в самом центре. Первый батальон к вокзалу прорывается. Фарбер только что звонил — гостиницу блокируют, около мельницы. С полсотни эсэсовцев засели там, не сдаются… Да вы садитесь.

— Спасибо. А Ширяев, Лисагор где?

— Там. Все там. С утра в наступление перешли. Курить не хотите? Немецкие, трофейные… — Он протягивает аккуратную зеленую коробочку с сигаретами.

— Не люблю. В горле першит от них. А это что — тоже трофей? — На столе громадный, сияющий перламутром аккордеон.

— Трофей. Чумак Ширяеву подарил… Там их, знаете, сколько…

— Ну, ладно, я пойду.

— Да вы посидите, расскажите, как там, в тылу.

— В другой раз как-нибудь. Мне Ширяев нужен.

Астафьев улыбается.

— Трофеи боитесь прозевать?

— Вот именно.

Астафьев приподымается на локте.

— Жоржик, голубчик… Если попадется фотоаппарат, возьмите на мою долю.

— Ладно.

— Лейку лучше всего. Вы понимаете в фотографии? Это вроде нашего «феда».

— Ладно.

— И бумаги… И пленку… Там, говорят, много ее. И часики, если попадутся. Хорошо? Ручные лучше…

30

К вечеру я совсем уже пьян. От воздуха, солнца, ходьбы, встреч, впечатлений, радости. И от коньяка. Хороший коньяк. Тот самый, чумаковский, шесть звездочек…

Чумак наливает стакан за стаканом.