В ожидании зимы

Этим летом в город пришёл мор. С какой стороны, из какого несчастливого края забрела смерть, так и осталось неизвестным, но её смрадное дыхание наполнило улицы, а её костлявые тени протянули длинные белые пальцы над сотнями людей. Жизни улетали одуванчиковыми пушинками в летнее небо; ещё вчера игравшее и весело скакавшее дитя теперь лежало, охваченное жаром и лихорадкой, со слипшимися от пота кудряшками, а над его челом простёрлась гибельная тень, осеняя его подглазья мертвенной голубизной… Ещё недавно готовившаяся к свадьбе девица, сражённая внезапною немощью, никла на постель вянущим цветком, и не суждено ей было облачиться в праздничные одежды и подать руку своему жениху… Ибо и жених её лежал уже на смертном одре. Плакал голодный младенец в люльке: некому было накормить его, потому что мать его снесли на огромный общий погребальный костёр, разложенный прямо посреди улицы. Покойников жгли десятками, веря в силу и способность очистительного огня не допустить дальнейшего распространения заразы…

«В этот год была болезнь сильная среди людей, – выводило усталое перо летописца. – И не было ни единого двора без больного; а в ином доме не находилось порой наполненной достаточной силою руки, чтоб подать воды болящему: все лежали, хворобой сражённые».

И валилось перо из руки, а пишущий сгибался и сотрясался в мучительном сухом кашле – грозном предвестнике молниеносного огня, выжигавшего изнутри целые семьи.

Пылали костры, к которым подносили новых и новых умерших. На улицах было не продохнуть от тяжёлого дыма с запахом горящей человеческой плоти, денно и нощно стоял всюду плач и стенание.

Смертельная хворь гасила жизнь в три дня. На первый обнаруживалось недомогание, царапающий кашель, озноб, лихорадка, головная боль, опоясывающая лоб; на второй тягостные ощущения усиливались, больной чувствовал, будто внутренности его горят огнём, а по телу шли красные пятна. На третий, последний день болезнь наносила смертельный удар: человек задыхался, утопая в грудной жидкости – то разлагались его лёгкие, превращаясь в жижу.

Как только началось моровое поветрие, бабушка Чернава велела Цветанке достать мешочек с травой, названия которой она до сих пор ей не называла. Помня наперечёт все лекарственные растения, припасённые в кладовой, имени этой травы синеглазая воровка не знала, и веяло от этой тайны какой-то невысказанной печалью и смутной скорбью. Запах той травы был крепок и горек, но солнечно-светел, а жёлтые цветочки шептали о чудесной лесной полянке, на которой скачут без опаски зайцы, а вечерами птицы собираются в заливистые хоры.

«Ах, трава-травушка-муравушка, совсем мало тебя осталось, – шамкала бабушка, нюхая, щупая и разминая в руке мешочек, поданный ей Цветанкой. – Хорошая моя травка, прости ты людей неразумных, обидевших тебя, да помоги ты нам, прогони хворь проклятую, спаси жизни невинные!»

«Что это за травка, бабусь?» – спросила Цветанка, растирая в пальцах сухой цветок и поднося его к носу.

Горький мёд – вот на что был похож этот запах, хотя она и не пробовала никогда такого мёда. Светлая сила лета и врачующая мощь солнца, светящего всем одинаково и любящего всех тварей земных, сплетались в целебном духе этой травы с печалью земли о неисчислимых глупостях и беззакониях, сотворённых двуногими существами на её лице. И всё же любила Мать Сыра Земля деток своих жестоких и неумных…

«Зовётся она яснень-травой, – ответила бабушка, скрюченными пальцами доставая из мешочка щепоть хрупких стебельков с цветками и серебристо-серыми мелкими листьями. – На нашей земле Воронецкой много гонений она претерпела за то, что способна уничтожать хмарь Марушину так же, как огонь жжёт сухую щепку… С тех пор, как князья наши все как один стали поклоняться Маруше, начали яснень-траву изничтожать повсеместно: целые поляны с нею огнём выжигали, скотом вытаптывали, мотыгой под корень корчевали, а где водою заливали – там теперь болота непролазные. Вот так и не стало этой травки чудесной у нас… почти везде».

«Почти?» – Цветанка держала на ладони сухой цветочек, похожий на мелкий одуванчик, и радовалась: значит, не всю вытоптали да выжгли!

«Усердно губили, яростно жгли, – кивала бабуля, сияя слепыми глазами и морщинисто улыбаясь. – Устали, видно, притомились слуги княжеские, да клочок-другой землицы там-сям и пропустили, где травка-то растёт. Затаилась травушка в лесной глубине, на полянках укромных, куда конём не проехать, а только пешим смиренным ходом, ногой ловкой пробраться можно».

«Так что, она от всех болезней лечит?» – с надеждой встрепенулась Цветанка, беспокоившаяся о своих приятелях, вот уже седмицу не показывавшихся на улице, да о подруге Иве, которая не пришла на прошлое свидание.