В партизанах

А в мае-месяце, тринадцатого, приехали к нам в лес и сказали. Мы там в лесу сидели, старик пахал, дак они того старика позвали и сказали:

- Кто в лесу сидит - объяви им, чтоб ехали домой. Кто в лесу -постреляем.

И по лесу они походили, кого захватили в куренях - постреляли: детей малых и стариков. Люди перепугались: собрались все, поехали в деревню ночью. Прямо как обоз шел из того леса. Утром пришли домой.

Тут старик такой ходит и говорит:

- Кто партизанские, то мы не будем из-за них, из-за партизанских семей, хорониться в лесу.

Ну, я - партизанская семья, мне уже надо молчать. Пришла я к соседу, он друг наш был, и спрашиваю:

- Что будем, Брель, делать?

А он говорит:

- Кто куда хочет, а моя семья невинная, не буду я отвечать за кого-то.

Его с семьей тогда забрали, и он, и дети его - все погорели.

Ну, стали угонять скотину, телят. Людей посгоняли. Тут одна старуха осталась, тоже партизанская семья. Она из села прибежала сюда, на наш край, Халиха эта. Я спрашиваю:

- Тетка, партизанские семьи сгоняют отдельно или всех людей вместе?

А она говорит:

- Всех сгоняют в сараи, в хаты, кто партизанская семья, а кто и не партизанская.

Ну, я стою с детьми на улице. Около хаты своей. У дверей стою.

Прогнали они одну кучу, прогнали другую. Сестры моей дочь была в Германии, дак сестра письма держит, а я у нее спрашиваю:

- Куда ты, Татьяна, пойдешь?

А она говорит:

- Ты прячься, а я пойду туда: у меня письмо есть, дак, може, в Германию меня заберут?

Дочка ее была в Германии, а две дома были, а сын был в партизанах. Она думала, что ее письма те спасут. Их там в хаты позагоняли, а я, где стояла, стою, жду. У меня такая думка была: взяла и выпила я хорошо, и думаю, чтоб убивали нас на ходу. И детей так настрополила:

- Сынок и донька, будем утекать, чтоб так стреляли нас.

Немцы телят везут по улице, а потом только трое идут и женщин гонят, бабушек. Один, такой молодой, видно, чистый немец. Подходит ко мне. А мой пацан. Шапка на нем - шлем такой был, пуп сверху. Красноармейская. Дак немец за тот пуп взял, шапку поднял над его головой, потом опять надел. Ручонка хлопчикова у меня в этой руке, а дочки - в этой. Немец с него снова снял и снова надел шапку. А тогда, в третий раз, его вот так под мышки подхватил и поднял. И мне, вот кажется, что он кинет и убьет его. Поставил. Опять ту шапку поднял и опять опустил.

Дак я тогда говорю:

- Пан, я пойду ребенка своего возьму.

У меня уже тогда ребенка не было, но мне так в уме мелькнуло. Дак он засмеялся и говорит:

- Иди!

Сам собрался и ушел. Дак мы во двор в свой. Ну, в хату зашли - нечего брать. А я думала, что он стережет и убьет нас. Кошка была с котятами за печкой. Я ту кошку с котятами замотала в платок и выношу во двор.

Этот мой сын поглядел и говорит:

- Мама, уже нема никого, поехали. Давай острогу поставим в колодезь и попрячемся.

Поставили мы острогу, влезли дети, и я влезла, и так меня видно.

- Не, так мы пропадем, дети!

Выскочили мы на огород. Там у нас блиндаж был. А в том блиндаже уже соседка сидит, четыре души. И тут еще женщина бежит с детками, и у нее на руках - маленькое дитятко. И та - туда. Стали кричать те дети.

Ну, мы и вылезли оттуда. Вылезла я со своими детьми, вижу: бегут за этой женщиной вдогонку втроем. Немцы. Бегут - ну, мне уже некуда деваться. Я в борозду - вот так. И дети мои в борозду между грядами попадали. Они в тот блиндаж, выгнали ту женщину, две дочки у нее, и была там женщина чужая. Избили их и погнали в деревню. А в деревне уже стонет земля, горит, кричат!.. Так все - прямо аж тоскливо лежать. Тот хлопчик утек назад в блиндаж, думал, что я в блиндаже. И соседа утек. Ну, они в блиндаж не полезли, потому что я им сказала, чтоб шли в борозду, потому что из блиндажа повыгоняют. Они в борозде полегли. Моих двое и. Всех пятеро нас в борозде. Перебежали через нас. Кошка ж та с котятами лежит около меня, и кукла, что я собиралась в Германию. Яички, сала кусок и хлеба ломоть. Они тут мою куклу ногой подбили и, значится, побежали. Я сама себе думаю: “Или они подумали, что мы убитые?” Они пробежали. Потом опять бегут, хаты жгут, хлевы уже, сараи наши. Горит уже деревня. Уже дым. Тут у меня в головах стог соломы стоит, и я уже растерялась, как он стал ту солому поджигать зажигалкой. На мне та тужурка-кожанка и сапоги хромовые, потому что подумала я: сгорю сама и все на мне сгорит! Я растерялась, а дети спят

- мои двое и чужие. Мои руки вот так позаложены за голову были, дак рука упала. Он на мою руку наступил, перешел. И собрались они, и ушли. Солому запалили. А дети лежат - позасыпали. Только уже как солома загорелась, и хлев наш загорелся, и полымя стало припекать -дети горят: и рубашки на них, и волосы горят. Мой уже весь обгорел хлопчик, кричит:

- Ой, мама! Я не могу уже лежать!

А я ему говорю:

- Лежи!

А тут шляшок, вот эта улочка наша, около школы. Мы туда повернули, дак по нас бьют, стреляют, пули сыплются, как боб. Мы опять там лежали, этот мой хлопец встал. Тут такие от буртов ямки, дак я их туда попереносила.