В Петербурге летом жить можно…

Упрек «А еще в шляпе!» – чуть ли не до сих пор можно услышать в трамваях. Это что – жизнь подарила Зощенко, а он уже своим путем вернул обратно? Или это ему пришло однажды за письменным столом, и он хохотал до утра, и судороги этого внутреннего ужасного хохота не оставляли его до последнего дня, когда он видел, что горькая ирония принята толпой в очередной раз как стилевое предписание?

Почему бы нам не задуматься о сосуществовании неграмотного старика, помнящего секрет вымачивания кожи, и компьютера, умеющего производить миллиард операций в секунду, о соперничестве ситца и крепдешина, о приоритетах чести, славы и добра во времена Ивана Калиты, Александра I и Хрущева, проследить географию мест отдыха, произвести атрибуцию военной формы, сравнить стоимость хлеба и водки и как-нибудь сопрячь это с ритуалом мытья в бане и манерой знакомиться на улице?..

В детстве я был слабаком и одновременно забиякой, маленьким сатириком и отрешенным философом. Я пародировал учителей и товарищей, а потом улетал в свои маловразумительные фантазии так далеко, что до меня не могли докричаться. Школьные паханы, отсидевшие потом свое, и не по одному разу, за регулярную антиобщественную жизнь, говорили, показывая на меня: «Этого не трогать!» Почему они меня оберегали? За папиросами я для них не бегал, историй из Стивенсона и Вальтера Скотта не рассказывал.

И вот я живу в этом подаренном мне бандитами мире. Жизнь проносится мимо, как если бы самолет летел, не отрываясь от земли, – не то что пережить, отследить не успеваю. Если на моих глазах рюхи сменились женским кикбоксингом, то как же мне успеть?

Голые красавицы с лотков и заборов смотрят глазами застигнутых врасплох купальщиц. Их бесстыдная невинность начинает немного утомлять. «Эй, девочки, – хочу сказать я им, – я лично ничего не имею против, но неужели нам в детстве снились разные сны?»

Из дневника

«Никак графиня, – сказал он. А она не успела даже понять, то ли ей в чем-то отказывают, то ли восхищены ее ранним пробуждением. Не успела, потому что он обвязал шею шнурком от халата и предпринял попытку самоудавления. Однако руки его ослабли раньше, чем дыхание перестало работать.

Он отдышался, потер неповрежденную шею:

– Смерть опять прошла мимо».

Вот зачем я это сейчас сочинил? И вообще, хотелось бы понять, из каких подвалов сознания выкашливаются эти фантомы?

Пастух божьих коровок

Смерть подошла и сказала: – Вставай!

Я встал, оделся, умылся, позавтракал чем было и пошел в ресторан, где обычно коротал утро за рюмочным набором шахмат.

Но что-то, видимо, произошло, пока я спал. Швейцар подставил мне ножку и сказал:

– А ну, пшел!..

И я пошел, тем более что давно мне хотелось пойти куда глаза глядят, ни на кого не оглядываясь, кланяясь залетным курицам и немного опасаясь (при пустых карманах) воров. А вообще быть так – сам по себе.

Какой-то хмырь с бандитским сплющенным носом и ртутными глазами схватил меня двупалой клешней за ухо:

– Мы свои обещания выполняем! Просил покончить со своей безработицей? Давай! Вон там в сарайчике за дворцом партийного съезда возьми долото – и вперед!

– Долото – это такая музыкальная игра? – спросил я отрешенно.

– Тебя на кретинизм не проверяли? – в свою очередь поинтересовался хмырь с ртутными глазами и зло сверкнул авторучкой. – Может быть, еще скажешь, что вчера не ты заполнял анкету и вообще это был не ты?

– Вчера еще был не я, – честно признался я.

– А пошел ты!..

И я пошел.

Базары то молодо отстукивали и роскошно кружились у моих ног цыганками, то крепдешинились, то пели, то оскаливались, гоготали и обещали подвох. Я был рад, что очки забыл дома.

Мужики с вспухшими на коленях шароварами продавали «Диагностику кармы». Теплая осень ничего не обещала, наслаждаясь сама собой. В окнах долго не зажигали свет.

Я шел и думал примерно так: «Или я вам всем не родной? И не одна мать нас родила? Без вас-то мне еще хуже, чем с вами. Мне бы хотелось пасти божьих коровок и чтобы меня кто-то уговаривал в ухо. От грубого же голоса я отказался раз и навсегда».

Подходит такая, в чем-то стоптанном и курносая.

– Никого я так долго не знала и не любила, как тебя. Ты-то меня, небось, тоже давно не знаешь и не помнишь?

– Да уж, забыл, когда и помнил, – отвечаю. – Ну а ты-то как?

– Ах, – говорит, – про остальное и говорить неинтересно – так все замечательно.

Вдруг молоденький милиционер взял меня за локоть:

– Только не увиливай! Понял?

Народу в крематории собралось много. И ритуал был в самом угаре. Говорили про меня. Оратор в роговых очках, покойнику не знакомый, был возбужден.

– С пораженной печенью и спазмами головного мозга, несмотря на белокровие, тромбофлебит и отсутствие памяти, наш дорогой до конца своих дней оставался надежным сослуживцем, неукоснительным отцом, верным любовником, опрятным налогоплательщиком и мужем, каких еще поискать.

Увидев меня, все оживились:

– Давай, ложись! Что это ты, ей-богу! Пора уже опускать.

Я лег и задумался. А тут Смерть подходит.

– Вставай! – говорит.

– Да как-то неловко, – отвечаю. – Люди так старались.