В Питер вернутся не все

Удивление дамочки усилилось, когда она услышала дальнейшие слова приятного, но странного пассажира:

— И что же мне делать? Нет, увы, практически ни одной прямой улики…

Стройный, плечистый молодой человек отправился куда-то дальше по составу, в направлении, противоположном движению поезда…

* * *

Никто не любит работать. Никто.

Менты не исключение.

Вернее, не так: менты — характернейший пример правильности сей сентенции. Работать их может заставить лишь кнут (занесенный над ними вышестоящим начальством) либо пряник (лучше — в виде банкнот, купюр, тугриков).

Никакого кнута в распоряжении Полуянова не было. Не имелось и достойного пряника, хотя бы пары сотен долларов. Да и не стал бы он давать взятку младшему офицеру по столь ничтожному (для своей личной судьбы) поводу.

Потому Диме пришлось апеллировать к таким чрезвычайно зыбким и трудноуловимым субстанциям, как тщеславие и любовь к справедливости. И будь на месте юного лейтенанта Дениса какой-нибудь майор, поднаторевший в службе и жизни, для него журналистские аргументы показались бы не сильнее жужжания мухи. Однако милиционер Евграфов оказался свежеиспечен, недавно произведен, и мысль, озвученная красноречивым репортером: «Почему бы тебе не раскрыть столь резонансное преступление самому, по горячим следам — к вящей радости начальства? С последующим опубликованием в самой высокотиражной отечественной газете», — нашла-таки отклик в его не успевшей очерстветь душе. После минут пятнадцати жаркой агитации глаза молодого милиционера загорелись.

Он уступил очевидному давлению. Но молвил нехотя, как бы делая одолжение:

— Ладно, пойдем, журналист. Но смотри…

— А чего тут смотреть? — обрадовался и слегка даже засуетился репортер. — Чего тут смотреть? Ничего противозаконного мы не совершаем. О происшедшем никто ничего не узнает, а если вдруг прознают, хотя вряд ли, — вали все на меня, а твоя, мол, хата с краю. Зато дивиденды ты можешь получить огромнейшие! Раскрытие двойного убийства, да по горячим следам, да столь известных людей… Твое имя по всему министерству прогремит, по всей России!

— Ай, прогремит, не прогремит — мне до фонаря, — отмахнулся лейтеха. — Лишь бы не загреметь тут с тобой под фанфары…

Однако они уже шли по коридорам вагонов: мягких, люкс и суперлюкс (а плацкартных и даже обычных купейных в «Северном экспрессе» и не было). Кое-кто из публики уже, в преддверии приближающейся Москвы, просыпался. Вжикали двери купе, хлопали дверцы тамбуров, и уже встречались в них никотинозависимые граждане, стремящиеся высосать свою первую на сегодня сигарету.

Первый вагон, особой комфортности, поражал своим кажущимся безлюдьем. Ни одного человека не встретили они ни в тамбуре, ни в коридоре, и все дверцы оказались закрытыми.

Дима с лейтенантом остановились перед купе, в котором лежал труп несчастного режиссера Прокопенко. Мент ловко вспорол бумажную пломбу и в секунду отпер своим «треугольником» дверь. Полуянов не стал стоять у него над душой (тем более что менту и не следовало, согласно плану журналиста, хоть что-либо в купе делать). Достаточно того, чтобы как можно больше пассажиров «литерного» вагона (в идеале — все) увидели, что милиционер роется в вещах убитого. А Дима отправился созывать путешествующих — всех членов киноэкспедиции, кто остался живым и здоровым.

К таковым не принадлежал, безусловно, Елисей Ковтун. Здоровым назвать его было проблематично. Он забрался в своем купе на верхнюю полку и пребывал в беспокойном сне. Зато прочие не спали. Всем, включая проводницу Наташу, Дима говорил сухим и официальным тоном, что лейтенант Евграфов просит собраться как можно быстрее в его (полуяновском) купе — имеется важное сообщение.

Любопытство (а может, страх) привело пассажиров (кроме Ковтуна) в Димину обитель довольно скоро. Журналист успел лишь слегка навести порядок да усадить милиционера Дениса на почетное место — на откидывающийся стульчик у стола. Остальным пришлось рассаживаться на полке, которую Полуянов, для удобства и эстетики, сложил, превратив в диванчик.

Первым явился Старообрядцев и занял место у окна. Практически бессонная ночь не лучшим образом сказалась на операторе — лицо его посерело, подглазья набрякли, четче проявились многочисленные морщины, складочки и мешочки, а проступившая седая небритость подбавляла старику годов и неопрятности.

Второй пришла проводница Наташа — свеженакрашенная, причесанная, утянутая в униформу. Уселась рядом со Старообрядцевым, сверкнув очень-еще-даже-ничего коленками. Оператор сразу подобрался, словно боевой конь при звуке трубы, и даже сказал сорока-с-лишним-летней девушке что-то игривое, отчего железнодорожница, которая тянула своей выправкой и манерами на полноценную стюардессу, даже снисходительно посмеялась.

Затем пришлепал Никола Кряжин — пасмурный, хмурый, тоже уже отчетливо небритый и оттого постаревший. На хозяина купе он старался не смотреть и презрительно время от времени кривил губы. Изо всех сил делал вид: хоть и разрушил я свой имидж рубахи-парня, но у меня на то свои причины были.