В погоне за облаком, или Блажь вдогонку

Теперь она добралась до самого занимательного. Реальность может вызывать читательский интерес, но не целиком. Целиком — это уже иной жанр, мемуары. Для мемуаров она еще слишком молода. Но подчас произошедшие события буквально просятся на бумагу. В таком случае самый выверенный прием, по крайней мере для Натальи — на основе реального эпизода из жизни закрутить карусель невероятных событий, чтобы потом никто не догадался, где явь, а где фантазия автора. До сих пор этот приемчик срабатывал у нее на ура.

Теперь будто что-то изменилось. Но что? Она же сделала все, как в предыдущие разы. Для основы взяла историю с Лёшкой Дружниковым, влюбленным в нее мальчишкой, изменив имя-фамилию из соображений этичности: судебные иски о возмещении морального ущерба не нужны ни издательству, ни самой Наталье. Да и вообще чисто по-человечески нельзя использовать настоящие имена настоящих героев. Потом на эту основу стала нанизывать детективный сюжет: свадьба героини, похищение невесты свихнувшимся на почве нереализованной любви бизнесменом с наклонностями садиста-маньяка.

И тут в ее настоящую, отнюдь не придуманную жизнь ворвался Лёшка. Кто его звал? Сидел бы в своем забвении. Наталье ведь он по-прежнему не нужен. Уж если он не был нужен ей тогда, когда на ее горизонте не маячил кто-нибудь более-менее перспективный, то теперь, когда у нее самый замечательный муж в мире и маленький рычащий Поросенок — к логопеду, срочно к логопеду! — теперь ей тем более ни один Дружников не нужен.

А Дружников, похоже, считает иначе. Ведь почему-то же он врывается каждую ночь в ее сны. Почему-то же его руки стали другими. Почему? В этом необходимо разобраться, и желательно поскорее.

Но… В другой раз: за мужем захлопнулась дверь, и теперь ни от кого не нужно прятать взгляд. Значит, можно приступить к работе. Вероятно, именно там, в писанине, и зарыта Лёшкина тайна.

Да и народ для разврата давненько собрался. Пора, ой, пора ему остренького подкинуть! Эй, народ, не расходитесь — сейчас начнется.

Так больно мне еще никогда не было.

Глупости. Когда умер папка, было еще больнее. Тогда ушел из жизни единственный человек, которому ничего от меня не было нужно, который любил меня просто так, такую, какая получилась. Папке хватало одного взгляда, чтобы все понять: нужно ли меня тормошить, ругать за двойку или замечание в дневнике, подбодрить ли шуткой или просто оставить в покое. Папка — это папка. Папка у меня был самый мировой в мире, и пусть это непозволительная тавтология.

Вот тогда боль была чудовищной. Потому что навсегда.

Теперь тоже навсегда. "Предать временно" не бывает. Даже если бывает, то не в моем случае. Сегодня Артём предал, а завтра скажет: прости, и протянет мизинчик для примирения. Как в песочнице: "Мирись, мирись, мирись, и больше не дерись, а если будешь драться, то я буду кусаться. А кусаться ни при чем, я ударю кирпичом. А кирпич сломается, дружба начинается".

Хорошенькая дружба — кирпичом по башке!

Вот-вот. Кирпичом, да по башке. Тёмычу. Только на такое примирение с ним я и согласна. Пусть знает, гад, как меня предавать!

И я убиваюсь по этому уроду! Смех, да и только. По уроду, предавшему меня за несчастную железяку. Не предавшему, откровенно продавшему. И не за железяку несчастную — за БМВ какой-то там модели. Знать бы еще, что за модель такая бесценная, за которую можно продать человека. Да не стоит этот моральный урод ни единой моей слезинки!

Он-то, может, и не стоит, но слезы все же катились из глаз безостановочно. Как он мог?! Как? Он ведь так меня любит! Какие слова говорил, как замуж звал. А целовал как! У меня от этих поцелуев ноги в коленках непроизвольно подкашивались.

И оказался такой дешевкой. Или не такой уж и дешевкой: поди, БМВ игрушка дорогенькая. Знать бы еще, сколько конкретно она стоит. Иными словами, сколько стою я. Пятьдесят тысяч? Или больше: насколько там эта модель наворочена? Допустим, на сто. Значит, я стою ровно сто тысяч американских президентов. Это много или мало? Как сказать. От президента зависит. Если Джордж Вашингтон — маловато будет. Если Бенджамин Франклин, то можно и за комплимент принять. Вот только Франклин никакой не президент. Берите выше: отец-основатель Соединенных Штатов. Один из отцов-основателей, так правильнее. Выходит, я одна стою сто тысяч отцов-основателей.

И все-таки как это низко! Тёмка, Артём… Такой весь из себя тонкий-звонкий ценитель прекрасного. Как он мог? Как не стыдно ему, мужику, сотруднику ох каких органов, торговать любовью.

Хех, как же, не стыдно. В том-то и дело, что стыдно: вон как морду-то от объектива воротил, расписку демонстрируя. Но несмотря на стыд, машину таки принял.

Да чтоб я еще когда-нибудь с ментом связалась! Или со спецагентом каким. Говорили мне, говорили. Втолковывали: добра от служивых не жди, их в секретных училищах обучают, как людей в разменную монету превращать. А Тёмка дальше пошел: не на монеты меняет, на машины. Гад ползучий!