В поисках Чемпиона, или Зельевар - это диагноз (СИ)

— Профессор, — прошептала Грейнджер. — Это Стелла.

Единорожка согласно фыркнула.

— Вы можете ее погладить, если хотите.

«Правда?» — чуть было не спросил он и осторожно протянул руку, касаясь атласного храпа. И самым чудесным оказалось, что единорог не отдернулась, не ударила его, не… ничего. Просто и, как ему показалось, чуть снисходительно приняла его ласку.

А Грейнджер, засиявшая почти таким же светом, видимо, решила его добить.

— Профессор, так хорошо, что вы пришли. А я все думала, как вам предложить… Вам нужна добровольно отданная кровь единорога?

Как ему удалось устоять на ногах, Северус и сам не мог сказать.

— Как вы…

— Смотрите. Секо! — девчонка смело рассекла себе руку, и он едва сдержал себя, чтобы не накричать на нее и не залечить довольно глубокий порез.

— Sanguinem salis, — она провела палочкой над ладонью, когда та наполнилась кровью, и быстро залечила ранку. — Вы тоже можете попробовать, Виктор так делал, к нему первому подошли. Только не делайте резких движений.

Она его учит?! Какой такой Виктор? Сделать так же, как она?

Единорог аккуратно облизывает ладонь Грейнджер.

Ну и… почему бы нет?

И его ладонь становится мокрой и теплой от набежавшей в нее крови. Он повторяет заклинание — неужели все так просто?!

И вот в руке заискрились белые кристаллы с алыми прожилками крови. Его крови. Единорожка явно заинтересовалась… тянется к нему, ближе… Сейчас она попробует его грешную, грязную, оскверненную суть, и все — сорвется и убежит, вон как втягивает воздух напряженными ноздрями. Нет в его темной жизни, не было и не может быть места такому светлому чуду!

Но его руки касаются бархатные губы, и… она вылизывает все, до кристаллика, словно сладкоежка мед, а потом кладет голову ему — ему! — на плечо и ласково ерошит губами волосы.

Грейнджер смеется и что-то говорит, но он не слышит, словно разом оглох. А потом с трудом сглатывает горький комок, стоящий в самом горле, и смеется. Щекотно. Ему совсем не смешно, но он смеется, потому что… так получается. Это страшно непривычно, но единственно уместно — здесь и сейчас.

А потом единорожка быстро наклоняется, протыкая рогом собственную ногу, и первое, что он хочет, чисто инстинктивно — залечить прокол. Фыркание животного слышится ему как смех, ой, нет, она уже действительно ржет — звонко, заливисто, и… призывно? Грейнджер склоняется вниз, и вот уже протягивает ему склянку… Она что, специально сюда за этим ходит?!

Он непослушными губами произносит церемонную фразу о том, что в долгу у единорога по имени Стелла и мисс Гермионы Грейнджер — о да, этот день и этот долг он не забудет никогда. Голова идет кругом.

А призыв не остался без внимания — вокруг них уже целое стадо, пять, восемь… Он наклоняется посмотреть на ранку, но Стелла уже отходит в сторону, уступая место другим.

— Вам тоже кровушки? — смеется он. — Мне не жалко… Секо!

И получает то, о чем и не думал. Кровь за кровь… Мера за меру. Вот она, справедливость. В одном отдельно взятом стаде. Для него, Северуса Снейпа. Потому что у них это правильно. «Останусь тут жить», — мелькает в голове несуразица. Его качает — то ли от потери крови, то ли от нежданного счастья и совершенно диких, запретных эмоций, на которые он никогда не имел права. Или… просто не решался? А Грейнджер и Поттер, Северус даже не понял, как тот очутился рядом, держат его под руки.

«Словно престарелого дядюшку», — думает он, стряхивая с себя их руки и… падает сперва на колено, а потом валится навзничь: чернота внутри скручивается адским жгутом и кажется, посечет сейчас все, что у него внутри. Вот и все. И… все равно это того стоило.

Сознание уплывает, но вот его касается теплый бок — с одной стороны и с другой, единороги устраиваются рядом, словно… хотят поддержать?

— Выпейте, профессор, — ему в лицо тыкается склянка с…

— Молоко, — поясняет Грейнджер. — Она сама дала, я… я не умею, — голос у девчонки срывается, но она заканчивает почти приказным тоном. — Пейте, пожалуйста.

И он понимает, что иначе нельзя. И делает глоток. А больше там и нет.

И окончательно теряет лицо — его хватает только на то, чтобы спрятать его, спрятать текущие по нему слезы в серебряной гриве… И слышит одобрительное — или ободряющее? — фыркание.

Когда он встал, то не увидел никого, кроме единорогов.

«Удивительная тактичность», — подумал он и снова ощутил то, о чем позабыл давно, еще в отрочестве — благодарность. Настоящую — глубокую и искреннюю.

Единороги уходят, а он вызывает Темпус, понимая, что времени прошло всего ничего — еще даже не полдень. Ощущения не идут ни в какое сравнение с тем, что он испытал, когда Дамблдор снимал с него обеты.

Что снятые обеты — чужие оковы, чужие слова.

Свои куда прочней. Он сам надел на себя эти кандалы — потому что только их и был достоин. И не имел права жить и дышать, его заставили. Обеты Альбуса в том числе — наконец он смог это оценить совершенно иначе. А теперь ему подарили жизнь… несмотря ни на что. Вот так просто. И ничего не требуя взамен. Подумаешь, немного крови. Разве это цена? Может, это и есть настоящее волшебство?