В поисках Ханаан

Расписались в начале лета. Откладывать дальше было уже нельзя. Да и ни к чему. Все решено заранее, даже имя ребенку выбрали. Свадьба была тихая, семейная. Из чужих был только Чирков, бывший материн сослуживец по Польше. Невысокий, полноватый, смешливый, он то и дело подталкивал мать:

– А помнишь, Лиза, как мы с тобой в сорок восьмом в Польше? Ты ведь сорвиголова была. Пришел я к тебе на связь, а тут жолнежи (солдаты) нагрянули. Ты прыг ко мне на колени и как рявкнешь на мотив нашей «Дубинушки»: «Чи жучишь мне, чи завше бендешь моен? (Бросишь ли ты меня или всегда будешь моим?)». Это тогда была модная песенка. Я со смеха чуть не упал – и захохотал.

– А зачем вы в Польше были? Война ведь уже давно кончилась, – робко поинтересовалась Октя.

– Кончилась-то – кончилась. Но там такая неразбериха была. Армия Крайова, Рабочая партия, социалисты, – сам черт ногу сломит.

– Вы им путь помогали выбрать? – Тонко усмехнулся Владас.

Окте стало не по себе. Знала его повадку и потому бросила умоляющий взгляд. Но поздно. Мать, точно зоркий часовой на посту, вскинулась:

– Вы считаете, что этого не нужно было делать? – Лицо Елизаветы Александровны помрачнело. Она отложила в сторону вилку, внимательно посмотрела на Владаса.

– Нет, почему же? – Пожал плечами Владас. Говорил он не спеша, словно нехотя. – Почему же? – В раздумье повторил. И тут же добавил с плохо скрытой иронией, – Зачем же отказываться от традиций? Во имя чего?

Октя сразу поняла, что произошло непоправимое. И сжалась от страха.

– Простите, я хотела бы уточнить, – каким-то скрипучим голосом, точно превозмогая себя, включилась в разговор тетка Владаса, Эляна. До сих пор чопорно молчала, сидела, поджав губы. – Вы случайно в Модуле в сорок первом году не были?

– Нет, а что? – Резко спросила Елизавета Александровна. Сидела, как нахохлившаяся птица На лице была написана готовность отразить любой удар любого противника.

Услышав слово «Модуле», Владас вздрогнул. Одернул Эляну:

– Нерейкя, тетуте! Нерейкя! (Не нужно, тетя! Не нужно!). «Вначале заварил эту кашу, – подумала с отчаянием Октя, – а теперь «нерейкя».

– Кодел нерейкя? (Почему не нужно?) – Деланно удивилась Эляна. И, повернувшись к Елизавете Александровне, добавила по-русски с преувеличенной любезностью, – мы ведь теперь родственники. Правда? Нам нужно узнать друг друга поближе. Видите ли, – невозмутимо начала она, – на второй день войны у нас там делали… Как это по-русски сказать?.. Кейн русишкай муштинес? (Как по-русски бойня?) – Обратилась она к Владасу. – Нерейкя! (Не нужно!) – Пробормотал Владас. Эляна махнула рукой в его сторону:

– Тоже плохо знает русский. – Едко добавила, – ничего, теперь жена будет учить. Так вот, я вспомнила.

По-вашему это называется чистка. Всех подозрительных хватали. Очень спешили. Немцы были уже на пороге. Так погиб его отец, Альгис, – она кивнула в сторону Владаса. И, повернувшись к нему всем телом, сказала с болью, – Таво тевас, мано бернюкас! (Твой отец, мой мальчик!) – Голос ее дрогнул. – Их всех увезли куда-то и расстреляли.

Над столом повисла гнетущая тишина. И тогда подвыпивший Чирков стал суетливо разливать в рюмки вино:

– Давайте выпьем за тех, кто погиб за правое дело, – бормотал он.

Елизавета Александровна, ни на кого не глядя, резко отодвинула рюмку в сторону. Вино выплеснулось через край. По скатерти поползло кровавое пятно.

– Пей, – тихо приказала Октя, – пей!

В тот же день, не глядя матери в глаза, глухо сказала: «Уезжай!». Елизавета Александровна точно ждала этого. Быстро собрала свой неизменный портфель. На перроне молча стояли друг против друга. Вокруг летал тополиный пух. Он падал на землю и, подгоняемый ветром, скатывался в серые неопрятные комки. Октя, не отрывая глаз, смотрела, как их несет вдоль путей.

– Тебя всю жизнь тянет в болото, – горестно прошептала Елизавета Александровна. – Откуда эта неистребимая гниль в тебе?

– Видно, в крови, – насмешливо перебила Октя. С вызовом усмехнулась. – Не пугайся! Не по твоей линии. Ты у нас из кристально чистых. Это по отцовской, верно? – В ту минуту хотелось только одного – чтоб поскорей подали состав, и кончилась эта пытка. Так и рвалось наружу: «Не смей вмешиваться в мою жизнь! Не смей!». Но она сдержалась. Крепко сжав губы, с какой-то ее саму пугающей злобой посмотрела на мать.

– Ты ненавидишь меня, я знаю, – упавшим голосом пробормотала Елизавета Александровна. Но тут же взяла себя в руки, усмехнулась. – Сама выбрала себе судьбу, сама и расхлебывай. Попомнишь мое слово – твое дитя, – она кивнула на Октин живот, – трижды отречется от тебя. Яблоко от яблони недалеко падает. Трижды, – повторила она мстительно. И слезы блеснули в ее серо-голубых непреклонных глазах.