В поисках равновесия. Великобритания и «балканский лабиринт», 1903–1914 гг.

П. Шрёдер, близкий по своим научным воззрениям к «английской школе», обращаясь к мирополитическим реалиям XIX – начала XX в., указывал на то, что в основе баланса сил лежали институты, нормы и международно-правовые практики. Он выделял три условия, при которых баланс сил успешно работал на разных этапах развития Венской системы: гегемония (размежевание сфер влияния великих держав на региональном уровне), «европейский концерт» (общее понимание великими державами принципов международного взаимодействия) и союзы великих держав как инструмент сдерживания и управления[20]

. Примечательно, что в своих более ранних работах Шрёдер противопоставлял понятия баланса сил и европейского равновесия[21]

. Исследовав дипломатические документы той эпохи, американский историк пришел к выводу, что руководители европейской дипломатии мыслили, прежде всего, категориями политического равновесия, в понимании которого отразились все грани международной жизни: равное распределение мощи между различными центрами сил, стабильность и мир, борьба за власть и влияние в соответствии с государственными интересами, верховенство закона и гарантия прав. Более того, по мнению Шрёдера, перерождение политического равновесия в баланс сил вело к расшатыванию международной системы и возникновению большой войны. Ведь демонстрируемая великими державами озабоченность проблемой достижения военно-политического превосходства как способа удержания выгодного для себя баланса сил начинала превалировать над институциональными тенденциями к компромиссам и сотрудничеству.

Столь различное видение баланса сил, на первый взгляд, является иллюстрацией того, что английский исследователь Я. Кларк именовал противостоянием «кантианской традиции оптимизма» и «руссоистской традиции отчаяния» в представлениях о факторах трансформации международных отношений[22]

. Но думается, эти подходы не столь антагонистичны, а скорее следует говорить об их дихотомии: они фиксируют разнонаправленные тенденции, которые формировали международно-политический ландшафт в начале XX в.

Обозначенные теоретические дискуссии позволяют сформулировать ряд рабочих методологических положений относительно понятий «баланс сил» и «политическое равновесие», которыми мы будем оперировать по ходу исследования. Так, политики и дипломаты рубежа XIX–XX вв. действительно воспринимали международные отношения как саморегулирующуюся систему, дающую пространство для внешнеполитического маневрирования, а значит, обладающую определенным запасом жизнеустойчивости. Баланс сил выступал как механизм этой саморегуляции. Что касается европейского равновесия, то оно являлось некой идеальной моделью, которая опиралась на предшествовавший положительный опыт взаимодействия великих держав и их готовность урегулировать существующие противоречия. Подтверждение тому – в целом «мирный» раздел колониальной периферии европейскими державами, а также довольно успешная практика созыва международных конференций, призванных решать наиболее острые вопросы международной повестки дня: достаточно вспомнить Берлинский конгресс 1878 г., не говоря уже о более ранних примерах – Венском конгрессе 1815 г. и последовавших за ним саммитах. Позже мы увидим стремление великих держав реанимировать этот опыт в контексте балканских перипетий начала XX в.: попытка выработки македонской программы реформ, проведение совещания послов в Лондоне для решения территориально-политических вопросов, поставленных Первой балканской войной. Однако у каждой из великих держав было свое представление о равновесии как наиболее оптимальном состоянии международной среды для реализации своего внешнеполитического курса или же необходимости «адаптации» равновесия для этих целей.

Еще одна важная теоретическая проблема, которая возникает в контексте взаимоотношений великих держав на Балканах, – это региональное измерение функционирования военно-политических союзов.

В связи со столетней годовщиной Первой мировой войны увидел свет ряд статей, в которых американские политологи экстраполировали конфликтное взаимодействие Афин и Спарты в V в. до н. э. на реалии начала XX в.[23] Эти дискуссии и излишняя схематизация событий американскими коллегами (Г. Эллисон, Ч. Мэйер) побудили нас на конкретно-историческом материале поэкспериментировать с концептом «Фукидидовой ловушки», чтобы понять его теоретический и исследовательский потенциал.