В поисках смысла

И к «Расколу» это относится в полной мере. И никоновские реформы, и сопротивление им родились из одного и того же кружка «боголюбцев», образованных и искренне верующих людей, которым небезразлично было будущее России и ее Церкви. Только они его несколько по-разному понимали и не смогли меж собой договориться. Сегодня среди христианской интеллигенции тоже нет единодушия по ключевым вопросам, и выглядит эта история очень серьезным предупреждением. Минуло более трех веков, забылась острота былых дискуссий — а раскол так и не преодолен. Только ли потому, что существует лишь один правильный способ осенять себя крестным знамением, только один правильный обряд? Видимо, не в этом дело. Как в глухие брежневские года люди напряженно искали христианский жизненный путь в нехристианском окружении, старались выйти за строгие рамки обряда и воцерковить всю свою жизнь — так и в эпоху тишайшего царя задавались они вопросом о соотношении веры и обряда, внешнего единства и личной свободы, традиционности и вселенскости.

Да и не все ли русские споры оттуда? Так оно потом и пойдет: птенцы гнезда петрова и бояре, дворяне и крестьяне, западники и славянофилы, революционеры и охранители, белые и красные, демократы и коммунисты, модернизаторы и евразийцы, наконец… Чуть ли не на каждой странице наших учебников истории видишь непримиримую борьбу этих лагерей, каждый из которых хочет нашей стране блага, но видит его по-своему, и оппонента принимает за врага, а не брата, пусть и заблудшего. Может быть, и не с раскола началось (прежде него были, например, опричнина и земщина), но церковный раскол XVII века стал самой яркой, самой кровоточащей раной. Он — наша главная метафора, и не случайно Варлам Шаламов, сидевший в сталинских лагерях по обвинению в троцкизме, писал от имени неугомонного протопопа: «Наш спор — о свободе, о праве дышать, о воле Господней вязать и решать».

Не думаю, что с этими словами согласился бы сам Аввакум, но мы сегодня видим суть спора именно так. Принято сочувствовать страдальцам, и хочется видеть в пустозерских узниках поборников личной свободы… а вот читаешь письма протопопа и понимаешь: приди к власти он, крови и гари было бы ничуть не меньше. Вошла в фильм и знаменитая фраза о никонианах из его челобитной царю: «кабы ты мне дал волю, я бы их, что Илия пророк, всех перепластал во един час». Так и в случае победы декабристов взошла бы над Россией никакая не «Звезда пленительного счастья», а строжайшая диктатура людей, которые точно знали, что надо их стране. Не в том беда, что победили не «наши» — а в том, что одни наши не смогли договориться с другими нашими.

Ни «Жара», ни «Раскол» не пытаются научить нас, кто был тогда прав и как надо теперь. Они показывают, как было, и заставляют задуматься: а что же происходит сейчас, куда же двигаться дальше? Готовых ответов нет, и за это хочется вдвойне и втройне поблагодарить Николая Досталя и Александра Архангельского, а с ними и всех, кто создавал два этих исторических и таких актуальных фильма о нашей Церкви и нашей стране.

70. Так было ли возрождение?

С чего началась свобода вероисповедания в СССР, я помню хорошо. Шел 1988 год, шумно отмечалось тысячелетие крещения Руси… Я служил тогда в армии, и однажды старшина конфисковал у меня карманный Новый Завет. Грозил всяческими карами, передал его замполиту батальона, тот — замполиту полка… А замполит полка запросто вернул его мне, сказал только два слова: «Теперь можно». Старшина был очень удивлен!

Никогда не забуду и это удивительное ощущение от первых литургий в нашем храме в середине девяностых, еще в подвале, из которого и сам выносил вчера носилки с мусором… Всё было временным, зыбким, неустроенным — но Царство Небесное сияло сквозь эту разруху и нищету в каждом жесте и слове, в каждой улыбке. А потом всё постепенно наладилось… но и это ощущение невозможного чуда куда-то отошло, его место занял привычный распорядок. Это тоже естественно, как на смену первым свиданиям приходит проза семейной жизни.

Рассуждать о глобальных общественных сдвигах очень сложно. Во-первых, каждый свидетель видит лишь свою часть картины. Во-вторых, тут неизбежны оценочные суждения: что одному покажется стабилизаций, другой назовет застоем, что для одного революция, для другого — смута. Ну, и слишком уж легко тут давать рецепты: а вот если бы тогда послушали, что я говорю теперь, и сделали всё наоборот… И так разговор уходит от реальности к каким-то резонерским конструкциям, которых никогда не было на свете, а может, и вовсе не могло быть.

Церковь — это часть общества, и в ней происходит примерно то же самое, что в обществе, только обычно с некоторым сдвигом по времени. Это вполне естественно: если светское общество стремится «уловить тренд» и угадать, что будет в моде завтра, то Церковь заботится скорее о том, как не утратить в повседневности вечное, и потому с особым вниманием смотрит на вчерашний день. Упрекать ее в этом нелепо, такова уж ее природа.