В поисках утраченного героя

Остановились только тогда, когда уже точно знали, что горит не степь, а Гальбштадт. Даже на значительном удалении чувствовался чудовищный жар, были слышны треск и щелчки разгулявшегося огня, похожие на одиночные выстрелы, словно пожар не только жег, но еще и стрелял в кого-то. А затем выстрелы послышались совсем рядом с обозом, и тогда стало ясно, что стреляет не огонь, а люди.

Люди примчались на лошадях. Они гарцевали вокруг обоза и одинаково скалились — и люди, и лошади. Черные кожанки всадников отсвечивали красным в зареве горящего Гальбштадта. Всадники размахивали факелами и вели себя как пьяные. Потом оказалось, что они и были пьяны — но не от водки, а от крови. Трое из них спешились и стали поочередно хватать обозников за грудки — кто такие?!. откуда?!. куда?!.

Дошла очередь и до Антона. Он не успел вымолвить и двух слов, как получил кулаком по лицу. Державший его за лацканы маленький человек в кожанке радостно оскалился и крикнул, не оборачиваясь:

— Сергеич, тут немец! И как он сбежал, падла?

— В расход его! — послышалось из темноты. — А остальные пусть заворачивают назад. Запретный район! Слышали? Поворачивайте своих кляч, а то и вас порешим! Быстро!

Маленький потянул наган из кобуры, глаза его остекленели. Антон отчаянно дернулся и завопил что есть мочи:

— Стойте! У меня мандат! Мандат!

Потом Сергеич, щурясь при свете факелов, долго разглядывал мандат, удивленно качал головой, цыкал зубом, сплевывал. Антон ждал, затаив дыхание. Обоз, поспешно развернув телеги, уходил в темноту. Наконец Сергеич цыкнул особенно удивленно и сложил бумагу.

— И впрямь мандат. Надо же — немцу! — мандат! Тут людёв стреляют, а каком-то немцу — мандат! Зуров! Бери его к командиру, нехай он разбирается…

Дорога до командира показалась Антону намного длиннее, чем была на самом деле. Они миновали огромное стадо согнанных в степь коров и овец. Насмерть перепуганные дрожащие животные сбились в кучу и даже не мычали и блеяли, как это предписано природой, а словно бы выли от ужаса. Всхрапывая и калеча друг друга, метались кое-как привязанные лошади. Кучами громоздилось домашнее добро, на скорую руку стащенное сюда из пылающего поселка: перины, одежда, кухонная утварь, настенные часы, детские игрушки…

А сразу за ними — между скарбом и пожаром, по краям небольшого овражка и внутри него — лежало множество расстрелянных мужчин. Такое количество трупов Антон видел только на фронте — после единственной атаки, в которой он принял участие перед тем, как сдаться в плен. Тогда казалось, что люди притворяются мертвыми, что они вот-вот встанут, и улыбнутся, и смущенно разведут руками, извиняясь за глупую шутку. Вот и теперь ему померещилось, что кто-то еще шевелится. Но Зуров, за спиной которого он ехал, тоже заметил движение и поднял карабин.

— Глянь-ка, живой! Цепкие, гады… — он выстрелил и удовлетворенно кивнул. — Все. Капут немчуре.

Командир отряда сидел в глубоком кресле и задумчиво курил папиросу. Прочитав мандат, подписанный самим товарищем Дыбенко, он уважительно кивнул, встал и протянул руку, знакомясь:

— Очень приятно, товарищ Антон. Зовите меня просто Иосиф…

Потом, много позже того исторического рукопожатия, произошедшего перед жаркой стеной гальбштадского пожара, а точнее — двадцать четыре года спустя, щурясь на другой — невидимый, радиоактивный пожар, пылающий в цеху Ухтинского спецзавода, зека Вебер наклонился к уху зека Когана и пояснил:

— Это был твой отец, Эмиль. Командир части особого назначения Иосиф Коган. Безжалостный убийца, которого даже зверем не назвать. Потому что не существует таких кровожадных зверей в природе…

Старик Коган стоял перед нами, сжав кулаки. На глазах его блестели слезы.

— Эмиль Иосифович, — осторожно сказала я. — Может, не стоит пока продолжать? Сделаем перерыв…

— Он заплакал! — воскликнул старик, не слушая меня. — Вебер плакал! Он жалел, что моего отца расстреляли, что они никогда больше не встретятся, что Вебер никогда уже не сможет загрызть его зубами, как волк… — перегрызть ему горло, перекусить ему вену, задавить, расцарапать…

— Что ж он этого тогда не сделал, ваш Вебер? — перебил его Борис. — Тогда, прямо перед Гальбштадтом? Глядишь, и нам не пришлось бы теперь слушать эти небылицы.

Старик осекся.

— Небылицы? — повторил он, словно не веря собственным ушам. — Вы называете это небылицами? Да знаете ли вы, что Гальбштадт был сожжен дотла, что Коган перебил все его население — мужчин расстрелял, а остальных загнал в молельный дом и сжег заживо? Женщин, детей, стариков — заживо?! Что таких отрядов было несколько, и все возглавлялись евреями…

Он стал загибать пальцы.

— Коган… Гольдштейн… Каценельбоген… Сироткин… Фельдман… Гуревич… Они уничтожили всех меннонитов, поголовно! За один только девятнадцатый год! Сожгли все колонии! Убили десятки тысяч людей, целый народ! Это был настоящий геноцид! — старик воздел к потолку дрожащие руки. — Мне нужно, чтобы вы поняли! Вы обязаны каяться! Каяться, каяться и каяться! А потом снова — каяться, кая…