В поисках утраченного героя

— Действительно. Ума не приложу, как ваша мама могла объяснить столь странный выбор имен вашему отцу. Пардон, Иосифу Когану. Он ведь, наверное, полагал, что дети — от него?

— Конечно! — вскричал старик. — Я тоже немало думал над этой загадкой. И пришел к следующему выводу. Мама обманула Когана. Она договорилась с ним, что одному из близнецов дадут какое-нибудь революционное имечко. А за это выторговала себе право назвать второго мальчика так, как ей заблагорассудится. Так Густав стал Густавом. Понимаете?

Старик Коган заговорщицки подмигнул.

— А Эмиль? — все еще не понимала я. — Что такого революционного есть в этом обычном имени?

— Ну как же! — с досадой проговорил он. — Эмиль — это начальные буквы слов Энгельс, Маркс и Ленин. Мама виртуозно перехитрила своего житомирского идиота. Согласны?

— Ну ладно… — промямлила я. — Нет, погодите. Вы родились в двадцать втором году, когда все бароны-генералы в России уже кончились. Как же Маннергейм дотянулся до вашей матушки? Или она ездила к нему в Финляндию?

— Не-ет… — протянул старик Коган, округляя глаза. — Это он приезжал к ней. Маннергейм славился своей из ряда вон выходящей храбростью. Ему ничего не стоило нелегально перейти границу и пробраться в Питер на свидание с любовью всей своей жизни. Но она… она… Как она могла предпочесть этого низкопробного жидка, патологического убийцу, отвратительного мерзавца? Маннергейм наверняка предлагал ей бежать. Конечно, в те годы он бедствовал… Но все равно… променять столь благородного человека на подобную мразь! В голове не укладывается!

Старик несколько раз стукнул себя кулаком в лоб и повернулся ко мне. Лицо его кривилось гримасой боли и недоумения.

— Вот вы, Лена. Вы — женщина, должны понимать. Как можно объяснить выбор моей матери?

Я с трудом подавила желание сказать, что выбор этот существует только в его воображении, что сама ситуация представляет собой плод продвинутого безумия, продукт стокгольмского синдрома, не более того. Но это было бы чересчур жестоко. Я чувствовала к старику Когану некую гадливую жалость, которая пока не переросла в открытое отвращение, хотя уже и балансировала где-то на грани.

— Не знаю, — произнесла я вслух. — Возможно, она устала от измен вашего любвеобильного э-э… предполагаемого папы. Возможно, боялась. Нелегальный переход границы, знаете ли, не слишком безопасное дело. Возможно, она по-своему любила своего молодого мужа Иосифа.

— Вот! — с жаром воскликнул Коган. — Именно! По-своему любила! Мне нужно, чтобы вы поняли. По-своему — то есть по-еврейски. А любила — значит ей нравилось то, что накрепко, неотъемлемо связано с евреями: грязь, мерзость, убийства, власть, жадность до крови и денег! Теперь вы понимаете, почему я ненавижу не только своего фиктивного папашу комиссара Когана, но и ее тоже?! У нее были все возможности стать человеком, но она предпочла остаться жидовкой!

Я мысленно скомандовала себе дышать поглубже. Запасы жалости в моей душе неотвратимо таяли, зато отвращение подступало к самому горлу.

— Не хочу читать нотации пожилому человеку, — сказала я, уставившись в пол, чтобы не видеть этого урода. — Но вы говорите о своей матери, господин Коган. Какой бы она ни была, подобные выражения в устах сына выглядят некрасиво. Уж извините, но эти обвинения кажутся мне неправдоподобными. Напоминает ту чудовищную финско-японскую ерунду, которую инкриминировали вашей матушке питерские чекисты.

Старик хихикнул.

— Ерунду? Вы удивитесь, Леночка, но обвинения чекистов базировались на твердой фактической основе. Разве Маннергейм не был финским контрреволюционером, непримиримым борцом с большевиками? Любое общение с врагом приравнивалось тогда к шпионажу. Видимо, в ГПУ каким-то образом узнали об их свиданиях. Вот вам и финская шпионка.

— А японская? Ну при чем тут Япония?

— Очень просто! — старик Коган явно наслаждался моментом. — Маннергейм провел несколько лет на Дальнем Востоке. Воевал в русско-японской войне, возглавлял экспедиции в Маньчжурии и Северном Китае, неоднократно посещал Японию, основал так называемое Маньчжурское братство. Его глубокие дальневосточные связи общеизвестны. Не исключаю, что он использовал их в своей борьбе против Советов. Мой отец умел широко мыслить!

Он победно взирал на меня. В вывернутой наизнанку вселенной этого человека, в искаженном, изуродованном мире заложника и жертвы полагалось радоваться доказательствам виновности собственных родителей. Виновны — значит, пострадали за дело. Значит, есть и в твоих страданиях хоть какой-то смысл. А коли так, то появляется и шанс договориться с палачами: это абсурд не поддается убеждению, а там, где наличествует логика, там можно и поладить…

— Хорошо, — сказала я. — Допустим. Но вернемся к вашему брату. Как я понимаю, он таинственным образом исчез сразу после ареста ваших родителей…

Старик отрицательно покачал головой.

— Не думаю, что все происходило именно в такой последовательности…