В преддверии рая

Включу репродуктор, раскрою газету,Листаю роман, слышу вопли поэта,Зеваю в кино, пялю глаз на витрину,На выставке вижу из красок картину,Внимаю доклад про источник успеха,Мне хочется, братцы, затрясться от смеха.

До колик в кишках. До слезы. До икоты.Откуда такие взялись идиоты?!Но смех, не начавшись, в душе застывает.Шутливое слово в зубах застревает.И чувство иное крадется мне в душу.И шепчет: гляди и внимательно слушай!

Это тебе не шуты-скоморохи.Это — строители новой эпохи.Вглядися в их лица! В них вышки дозора.Кляцканье слышно в их речи затвора.От лживых речей не комично, а жутко.Их пошлый спектакль не подходит для шутки.

Не смеха, а гнева достойно все это.Здесь матом бы крыть, а не рифмой поэта.Кричать и ругаться. И в черта и в бога.Эй, люди!Очнитесь!Тревога!

Тревога!

Там было сказано и многое другое. Теперь это все рассыпалось на кусочки и затерялось в помойке словоблудия наших невероятно говорливых дней. И теперь нестерпимо тоскливо от того, что нельзя вернуть прошлое, сказать хотя бы одно доброе слово автору «Евангелия» и собрать воедино его мысли, которые он дарил всем без разбора, не ведая того, что творил, и получая взамен только насмешки.

Что известно об авторе

Мы терпели его, но относились к нему свысока. Обычно мы смеялись над ним, ибо он, как нам тогда казалось, обычно порол всякую чушь или банальности, а мы были философски грамотными. Мы знали, что такое материя и сознание, производительные силы и производственные отношения, базис и надстройка и т. п. Уже после второй лекции маразматика Бугаева мы знали, что мы на голову выше всех предшественников, включая Аристотеля, Канта и Гегеля. И даже наших соотечественников Герцена и Чернышевского, которые вплотную подошли к..., но остановились перед... А мы перешли и не остановились. И хотя нам об этом говорил косноязычный маразматик Бугаев, нам это льстило, мы этому охотно верили. И отправлялись в ближайшую забегаловку, переполненные величайшей мудростью и беспредельно обрадованные необычайной легкостью ее приобретения. А он, невежа, болтал о душе, о самоотречении, о духовном единении и о многом другом, для чего у нас не было подходящих названий, поскольку мы превзошли всех. Потом мы узнали, что разговоры о материи, самосознании, производительных силах и прочем суть чушь или банальность. Но мы при этом стали еще более грамотными, приобщились к высотам мировой культуры и заговорили об отчуждении, структуре, изоморфизме, энтропии. А он продолжал болтать все ту же примитивную чепуху или какие-то нелепые стишки /«стишата», как говорили мы/.

Грешен, к чему отпираться?!Но каяться не хочу.Незачем зря трепаться.Я лучше уж промолчу.

Что ты этим хочешь сказать, спрашивали мы. Не знаю, говорил он. Не раскаяние /и негодяи иногда каются!/, а лишь искупающее действие... Будучи людьми образованными и, само собой разумеется, очень остроумными, мы называли его болтовню «Евангелием от Ивана».