«В простом полете воображения…»

Из классических утопистов мне наиболее приятен Фурье /он наиболее трезв в суждениях/. На «Андромеду» они могли повлиять лишь отдаленно, потому что теперь это — почти религиозные мечты о праведном человечестве, и мы понимаем, насколько сложнее общественное развитие нашей планеты. Ближе всего к «Андромеде» Уэллсовские «Люди как боги» — вещь в свое время так же недооцененная нашими философами, как позднее кибернетика.

Романа Бреммера «В туманности Андромеды» я не читал — не мог достать, его нет в СССР, равно как и другой книги об Андромеде: 1956 /»Рассвет в Андромеде»/.

Первый роман, насколько помню, — на спиритической основе. Третья известная мне вещь (есть у меня) это роман Мерзка: «Темная Андромеда (А. С. Мегак, Ьагк Апагогпеда, Ьопйоп, 1954) — чудовищный, типично американский, межгалактический пошлый и вульгарный шпионаж. Есть ещё небольшая повесть «Пленены в Андромеде» (Мароопес! ш Апс1готес1а), не помню автора, тоже пустяковина космических заговоров, необычайных чудовищ и очаровательных астронавток.

Как видите, ни одна из этих книг не могла быть отправной точкой для моей «Андромеды» потому ли, что я не читал, или потому, что чепуха».

«Москва, 3.04.61…важнейшая ошибка в разделе об утопиях — это отсутствие Чернышевского. Как ни навязло в зубах многое о Чернышевском, но тут, пожалуй, надо сказать, что все утописты, и Фурье в том числе, говорили об утопиях, как о прекрасной сказке, хотя и зовущей умы, но бесконечно далекой от реальности. А Чернышевский первым заговорил о прекрасном будущем, как о настоящей реальности, достижимой в соединенных усилиях лидей».

Письма Ефремова позволяют заглянуть в его творческую лабораторию. Он охотно рассказывает друзьям о замыслах, умеет обосновать выбор героев и описываемой исторической эпохи, объяснить причудливый ход мысли. Интуицию и воображение он рассматривает и использует как точнейший инструмент. В предисловии к первому Собранию сочинений, увидевшему свет после его смерти, он пишет: «Удалось подчас проявить загадочную для моих коллег интуицию в решении вопросов разного калибра. Та же интуиция помогла и в моих рассказах… Кроме полета воображения и интуиции, координат для заглядывания в будущее нет».

Вот пример самоанализа Ефремова:

«Москва, 25/11 — 61, Дмитревскому.

О Баурджеде. В основе — историческое лицо — некий казначей фараона У-й династии Древнего Царства Бау-ркар, о котором известно, что фараон Сахура послал его к крайним пределам юга. Я перенес действие в У1-ю династию, потому что мне показалась более драматической история фараона Джедефра, и соответственно изменил имя казначея, связанное с именем фараона. Источники, которыми я пользовался, даже трудно перечислить, в общем, примерно все, что есть по эпохе всех трех царств на русском языке — десятки сводок и сотни отдельных работ, от «классических» (Брестед, Маспе-ро, Голенищев, Тураев и мн. др.) до самых последних советских исследований».

«Москва, 20. 06. 61. Дмитревскому.

Сущность «Лезвия…» — в попытке написания научно-фантастической (точнее — научно-художественной) повести на тему современных научных взглядов на биологию, психофизиологию и психологию человека и проистекающие отсюда обоснования современной этики и эстетики для нового общества и новой морали. Идейная основа повести в том, что внутри самого человека, каков он есть в настоящее время, а не в каком-то отдаленном будущем, есть нераскрытые могучие силы, пробуждение которых путем соответствующего воспитания и тренировки приведет к высокой духовной силе, о какой мы мечтаем лишь для людей отдаленного коммунистического завтра. То же самое можно сказать о физическом облике человека. Призыв искать прекрасное будущее не только в космическом завтра, но здесь, сейчас, для всех — цель написания повести».

Аналогичный разбор хода работы над историческим романом «Таис Афинская» вылился в оценку отношения к реально существовавшим в тот исторический период лицам, к хронологическому срезу малоизвестного слоя древней культуры, который Ефремов моделирует со смелостью писателя-фантаста и воссоздает со скрупулезностью ученого-палеонтолога. Самоанализ переходит в беспристрастную литературоведческую характеристику всего собственного творчества. Не ошибусь, если стану утверждать: немногие из писателей способны на подобную автографию!

«Москва, 25 мая 1971. Дмитревскому.