Въ пустынѣ.

Мы дошли до какого-то сухого протока и пошли по берегу. Олени наши пробирались безъ особаго труда по такой дорогѣ, которая была бы недоступна ни конному, ни пѣшему. Они мягко ступали среди кочекъ, ловко просовывали свои вѣтвистые рога между такими же вѣтвистыми сучьями.  Всадникъ иногда застревалъ вверху въ тальничныхъ вѣтвяхъ,  но олень все-таки проходилъ внизу и шёлъ дальше и тащилъ всадника.

Часа черезъ два впереди блеснула вода.

— Слава Богу, — заговорили ламуты радостно. — Омолонъ…. Дошли, не сгорѣли…

Но это былъ не Омолонъ, это былъ тотъ же Уяганъ, мелкій, усыпанный камнями.

Мы сошли въ рѣку и пошли впередъ прямо по руслу, на каждомъ поворотѣ перебредая воду наискось по мелкому перекату. Быстрое теченіе рвало камни изъ-подъ оленьихъ копытъ, но они ступали твердо и не сдѣлали ни одного невѣрнаго шага. Мало-по-малу высокіе берега Уягана стали разступаться. Передъ нами открылись широкіе пески, на отмеляхъ лежали высокія груды наноснаго лѣса, остатки половодья. Это была ширина и сила не подъ стать Уягану. И на новомъ поворотѣ, наконецъ, передъ нами блеснула широкая водная скатерть.

— Омолонъ, Омолонъ!

Такъ нѣкогда греки кричали: „Море, море!“

Даже здѣсь, за тысячу верстъ отъ устья, это была большая, широкая рѣка, особенно послѣ мелководныхъ горныхъ рѣчекъ.

Слѣва и справа весь берегъ былъ застланъ дымомъ. На той сторонѣ стояло зарево. Тамъ тоже горѣлъ лѣсъ. Мы были какъ будто въ самомъ центрѣ пожара. Но теперь это насъ мало смущало. Только Алексѣй, сынъ Семена, хмурился. У него было въ этихъ мѣстахъ около сотни лисьихъ ловушекъ. Всѣ онѣ теперь сгорѣли.

Мы не стали медлить и тотчасъ же взялись за работу. Набрали осиновыхъ бревенъ, тутъ же на берегу изъ кучи сплавного лѣса. Нарубили ихъ по мѣркѣ и спустили на воду. Потомъ стали вязать ихъ вмѣстѣ вѣтвями черной талины. Плотъ мы сдѣлали маленькій, пять головъ и четыре подтыки. Поверхъ плота на высокихъ козлахъ мы настлали помостъ и сложили на него свою скудную кладь. Я отдалъ ламутамъ послѣдніе остатки своего табаку и ситцевъ и желѣза. Мы сдѣлали еще весла и длинное кормило. Ночь наступила. Ламуты привязали оленей у самаго ночлега и, вмѣсто корма, нарубили имъ на ночь по кучѣ зеленыхъ вѣтвей. Отпустить оленей на вольный отдыхъ было некуда. Всѣ моховища были въ огнѣ.

Мы уѣхали на другой день около полудня. Ламуты провожали насъ и въ честь нашего отъѣзда сдѣлали залпъ изъ ружей. Мы оттолкнулись и вышли на середину.

Первое дѣйствіе кончилось, начиналось второе.

* * *

Семнадцать дней мы спускались по рѣкѣ Омолону на нашемъ плоту, до устья Колымы. У насъ были карты генеральнаго штаба, но географы чертили эти карты наудалую или, быть можетъ, во снѣ. Впрочемъ, мы были увѣрены, что Омолонъ не собьется съ пути.

Мы заплели очагъ ивовымъ плетнемъ и набили пескомъ, поставили таганъ, чай варили, пили и ѣли на плоту. Только въ глухіе ночные часы мы приставали къ берегу, да развѣ если боковой вѣтеръ начнетъ прижимать наше неуклюжее судно на мель или подъ яръ, и сила не беретъ все время отгребаться.

Въ болѣе тихое время мы ѣхали срединой по самой струѣ, плыли и гребли, всѣ руки вывернули изъ плечевыхъ суставовъ.

Дождь падалъ, и мы мокли; потомъ солнце выходило, и мы высыхали. Иногда поднималась съ востока странная сизая туча, и снѣгъ валилъ, и начиналась метель — сырая, лѣтняя. Мы спасались отъ нея въ топольникѣ и сидѣли подъ широкимъ кровомъ зеленыхъ листьевъ и ждали часами. Снѣгъ падалъ и таялъ снаружи, и тополи спали, и было темно и тихо и грустно, какъ будто въ гробницѣ.

Омолонъ рѣка разбоистая, возьметъ и разобьется на пять протоковъ, — выбирай, какой знаешь, и на каждомъ перекатъ. Но легкій плотъ нашъ сидѣлъ въ водѣ вершка на три и проходилъ на любомъ перекатѣ. Развѣ коряга задѣнетъ снизу и пересчитаетъ бревна.

— Что, пересчитала? — говоритъ Софронъ. — Сколько, пять головъ?.. Эхъ, ты, шершавая…

На рѣкѣ было тихо. Только сѣрыя гагары встрѣчали насъ своими дикими криками и, пытаясь подняться, долго хлопали объ воду крыльями. Бѣлая чайка кружилась надъ нами и провожала насъ со стономъ, оплакивая, должно быть, сушеное мясо, развѣшанное у насъ на жердяхъ, и тяжелый дѣтенышъ слѣдовалъ за нею сзади, въ надеждѣ на подачку. Гуси стадами паслись на берегу, и на высокомъ яру сидѣлъ чудовищный орелъ, огромный, какъ копна. На узкомъ песочкѣ подъ яромъ были клочья гусиныхъ перьевъ и немного крови. И на другомъ песочкѣ мы видѣли большого налима, совершенно свѣжаго и съ выѣденной печенью. Это была работа лакомки-выдры.

И съ лѣвой стороны, на луговомъ берегу, намъ попадались длинные яры, изуродованные ледоходомъ. Это были такъ называемые костяные яры. Внизу дѣйствительно валялись остатки костей, ребра мамонта, рога первобытнаго быка. Мѣстами ихъ было такъ много, что берегъ рѣки походилъ на допотопное кладбище.