В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)

Я смотрю и слушаю не дыша. Сердце мое просто разрывается от сочувствия к несчастной Луизе, - ведь она сейчас умрет, отравленная своим Фердинандом! Его я, конечно, жалею гораздо меньше: зачем он поверил клевете Вурма и сам, своими руками, разбил их счастье?

Нужно ли добавлять, что вечером, когда никого нет дома, - по вечерам все собираются у Свиридовых, и мама там, и папа, если он свободен, а меня, конечно, в 9 часов гонят домой спать, - я тихонько прокрадываюсь в папин кабинет, где днем репетировали Леля и Вася Шверубович. Я становлюсь на колени перед пузатой печкой.

- О Фердинанд! - молю я. - Меч навис над твоей и над моей головой: нас разлучат!

- Ну, чего там еще "фирнан, фирнан"! - бубнит Юзефа. - Ложись у постелю! Большая дивчина, а болбочет, сама не знает что!

Очень интересно бывает также в комнате брата Валентины, Володи Свиридова. Там всегда много веселого молодого народа. Володя очень музыкален - он и на гитаре играет, и поет приятным баритоном. Тут почти всегда присутствует и Леля Мухина. Когда она не Луиза Миллер, Леля очень веселая, живая: она и петь, и плясать - все, что угодно!

Глядя прямо в глаза Лели Мухиной, Володя поет под гитару собственный вариант старинного романса "Очи черные":

Очи синие,

Очи ясные!

Очи милые

И прекрасные!

В песню вступает Леля, и оба голоса, Лели и Володи, поют вместе, словно идут рука об руку по тропинке в поле:

Как, люблю я вас,

Как боюсь я вас,

Этих милых глаз,

Этих ясных глаз!

Все знают (и даже я знаю!), что у Лели и Володи - "роман". Они любят друг друга, они поженятся, когда кончат курс. Вероятно, от этого в их пении звенит такая чистая радость, что все слушают, задумчивые, растроганные, словно издали следят глазами, как Леля и Володя медленно идут по весенней тропинке среди полей.

Но ненадолго стихает молодежь. Вот уже снова все голоса сливаются в не очень стройный хор и поют по-латыни песню студентов всего мира:

...Гаудеамус игитур,

Ювенес дум сумус!

По-русски эта песня звучала бы примерно так:

Веселитесь, юноши,

Пока есть в вас сила!

После юности веселой,

После старости тяжелой

Примет нас могила...

А иногда, притворив плотнее дверь и сев в тесный кружок, молодежь поет приглушенными голосами те песни, которые я люблю больше всех:

Много песен слыхал я в родной стороне,

В них про радость, про горе мне пели,

Но из песен одна в память врезалась мне,

Это песня рабочей артели.

Э-эй, дубинушка-а-а, - ухнем!

Э-эх, зеленая, сама пойдет!

Подернем! Подернем!

Да ухнем!

Я знаю, что этого петь нельзя, это запрещенная революционная песня. За одну "Дубинушку" полиция может, нагрянув, арестовать всех этих замечательных юношей и девушек... Мне рассказывали Павел Григорьевич и Анна Борисовна: с такими песнями революционеры выходят на демонстрации против правительства, шагают от этапа к этапу в далекие, глухие места ссылки.

Смело, друзья, не теряйте

Бодрость в неравном бою!

Родину-мать защищайте,

Честь и свободу свою!

Пусть нас по тюрьмам сажают!

Пусть нас пытают огнем!

Пусть в рудники посылают!

Пусть мы все казни пройдем...

Дверь открывается - на пороге стоит отец Свиридовых, Сергей Иванович.

- Владимир! - говорит он с упреком. - Я ведь просил тебя...

Леля бросается к нему:

- Больше не будем! Сергей Иванович, не сердитесь... Мы немножко попели, - уж очень душа горит... А больше не будем, золотой, не будем!

Разве можно сердиться, глядя в Лелины "очи синие"? Легкая, чуть заметная улыбка пробегает по губам Сергея Ивановича. Обычно губы эти крепко сжаты и лицо сурово, почти угрюмо. Сергей Иванович смотрит на Лелю и смягчается:

- Я только напоминаю: осторожность! Зачем зря рисковать? Пойте тише, под сурдинку...

В тот же вечер я случайно слышу в кабинете Сергея Ивановича обрывок его разговора с папой. Я не подслушиваю, нет! - меня прислали звать Сергея Ивановича и папу чай пить. Но они так поглощены разговором, что не заметили моего прихода. Ну, а я, конечно, так заинтересовалась их разговором, что застыла на месте как вкопанная.

- Тревожусь я о нем, Яков Ефимович! Очень серьезно он в революцию ушел... Какие-то рабочие к нему ходят, какие-то незнакомые люди... Боюсь, сломит Володька шею!

- Не сломит! - возражает папа. - Для настоящих людей, - а я Володю знаю, он на моих глазах вырос, и он именно настоящий человек! - для них это закалка на всю жизнь!

- Вы и меня знаете, Яков Ефимович... - продолжает Сергей Иванович с необычной для него откровенностью. - Я - человек, на всю жизнь раненный. Когда Маша умерла, жена моя, я еще молодой был. Мог жениться. Нет, не захотел, чтобы у детей мачеха была! Живу бирюком, нигде не бываю, даже к вам не каждый месяц заглядываю. Дети для меня - все!.. Вам, Яков Ефимович, легко говорить: Сашурка-то у вас еще ребенок. А вот подрастет она да потянется к революции, - что вы тогда будете делать?