В родном углу

— Стремленіе приносить своей работой носильную пользу — цѣль очень похвальная, — началъ докторъ, нѣсколько помолчавъ. — Но отчего вы думаете, что вы только въ Петербургѣ принесете пользу? Можно и живя въ деревнѣ дѣлать дѣло и приносить пользу, особливо вамъ, крупному помѣщику. Да еще какую пользу-то! И будутъ у васъ и волки сыты, и овцы цѣлы. И здоровье свое сохраните, и людямъ пользу принесете, людямъ обездоленнымъ, крестьянамъ. А петербургскую канцелярщину я и за пользу не считаю.

— Я знаю про что вы говорите! Догадываюсь, — кивнулъ доктору Сухумовъ. — Вы про земство… Это, конечно, мысль, но вѣдь я не имѣю никакого понятія о порядкахъ деревни. Я совсѣмъ не знаю деревни… Я здѣсь дикарь…

— Можно научиться. Это не трудно… проживете зиму, проживете лѣто… Я къ вашимъ услугамъ… Могу быть хорошимъ менторомъ, указчикомъ и толкователемъ…

— Кромѣ того, нужно быть выбраннымъ…

— А земскіе выборы у насъ, какъ разъ, нынѣшней осенью… Будутъ выбирать и земскихъ гласныхъ, и предсѣдателя, и членовъ управы.

— Къ тому-же и трудно быть выбраннымъ…

— Кому другому — трудно. А вамъ стоитъ только захотѣть. У васъ имя, у васъ нѣсколько тысячъ десятинъ земли.

Сухумовъ помолчалъ, а затѣмъ опять заговорилъ

— Конечно, мнѣ это въ голову не приходило. Я петербуржецъ… у меня и мысли петербургскія… да и не поклонникъ я деревни…

— Деревню можно полюбить. Вы потому ее не любите, что до сихъ поръ не жили въ ней, а вотъ поживете! и полюбите, — отвѣчалъ докторъ. — А ставъ у кормила земскаго хозяйства, сколько вы блага-то можете сдѣлать! Во-первыхъ, нашу врачебную часть подтянуть, но давъ намъ и средства подтянуться. А школы? У, батенька! Да это такое дѣло, послѣ котораго никакой предокъ васъ не упрекнетъ, хоть-бы онъ министерскій постъ при прежнихъ государяхъ занималъ или-бы побѣдоносной арміей командовалъ.

На этомъ разговоръ и кончился. Докторъ сталъ похрапывать, но Сухумовъ не могъ заснуть. Онъ ворочался съ боку-на-бокъ и разсматривалъ розетки обоевъ. Мысль о земствѣ запала ему въ голову.

«А что, сжечь развѣ свои петербургскіе корабли? — задавалъ онъ себѣ вопросъ. — Вѣдь и въ Петербургѣ у меня нѣтъ никакихъ привязанностей?»

Докторъ Кладбищенскій спалъ недолго. Проснувшись и увидѣвъ, что Сухумовъ лежитъ съ открытыми глазами, онъ тотчасъ-же сѣлъ на кушетку и, расчесывая пальцами спутавшуюся во время сна свою большую бороду, спросилъ его:

— А что не отправиться-ли намъ сейчасъ попить чайку къ священнику? Я все хлопочу, чтобъ въ одиночествѣ-то вамъ не быть. Тамъ все-таки семья… люди… жизнь… У отца Рафаила домъ, какъ Ноевъ ковчегъ… Старикъ-тесть — священникъ, живущій на покоѣ, свои ребятишки, племянница-сирота, дьяконская дочка. Какъ вы думаете?

— Да пожалуй, — отвѣчалъ Сухумовъ, поднимаясь съ постели.

— Ну, то-то. Васъ все-таки семейный шумъ развлечетъ, отгонитъ ваши мысли отъ дѣдушекъ и прадѣдушекъ. А здѣсь, хоть и я у васъ, мы все-таки будемъ глазъ-на-глазъ. Да и при мнѣ вы все сворачиваете на предковъ, а вамъ надо все это выбросить изъ головы. Кстати и пройдемся по морозу.

— Вы говорите, что на улицѣ вьюга… Вонъ какъ завываетъ! Не велѣть-ли лучше заложить лошадь? Вѣдь до священника отъ насъ больше версты будетъ, — предложилъ Сухумовъ.

— Моціонъ, моціонъ нуженъ. Надо стараться вгонять себя въ потъ при моціонѣ. Ну, да велите закладывать.

Черезъ полчаса Сухумовъ и докторъ были у отца Рафаила Тиховздохова. Помня, что священникъ, придя къ нему съ визитомъ, принесъ ему въ гостинецъ горшечекъ меду, Сухумовъ захватилъ въ даръ для священника бутылку хорошей мадеры, привезенной имъ изъ Петербурга.

Домъ священника оказался совсѣмъ занесеннымъ снѣгомъ. Цѣлыми сугробами надуло его къ окнамъ, влетѣлъ онъ даже въ сѣни сквозь плохо припертыя двери и полоской лежалъ на полу и веревочномъ матѣ для обтиранія ногъ. Стеклянныя сѣни представляли изъ себя нѣчто въ родѣ кладовой. Стоялъ деревянный катокъ для бѣлья, около него помѣщались пустыя кадки, бочки. Съ потолка висѣли пучки мяты и другихъ лѣкарственныхъ травъ, а надъ каткомъ болтался свиной окорокъ на веревкѣ и висѣло нѣсколько мороженыхъ ощипанныхъ куръ. Пришлось входить во вторыя двери, обитыя клеенкой. Залаяла басомъ собака.

— Гусаръ! Гусаръ! Чего ты?.. Это свои… — успокаивалъ ее докторъ, входя въ прихожую, освѣщенную маленькой жестяной лампочкой.

Выглянула въ прихожую миловидная, полненькая блондинка — дѣвушка лѣтъ двадцати въ розовомъ платьѣ и остановилась съ недоумѣніи.

— Я, я это, красавица… я, докторъ… да и съ другимъ гостемъ, — сказалъ докторъ. — Отецъ Рафаилъ дома? Не на требѣ?

— Дома… Пожалуйте… Здравствуйте, Нектарій Романычъ.

Она бросилась снимать съ доктора и Сухумова верхнее платье.

— Сами, сами раздѣнемся… — высвободился изъ ея рукъ докторъ и прибавилъ:- Доложите только отцу Рафаилу, что помѣщикъ Сухумовъ съ докторомъ пріѣхалъ.

Дѣвушка взяла за ошейникъ все еще лаявшаго пса и повела его съ собой, скрывшись съ нимъ изъ прихожей.

— Это кто такая? — поинтересовался Сухумовъ. — Прислуга или членъ семьи?