В саду чудовищ. Любовь и террор в гитлеровском Берлине

Внутри страны стремительно раскручивался маховик, неумолимо влекший ее во тьму, разрушавший ту старую Германию, какой она запомнилась Додду по временам учебы. Тиргартен все ярче расцвечивался красками осени, а посол все острее сознавал, как прав он был весной, еще в Чикаго, когда решил, что малопригоден для «высокой дипломатии» и что ему не подходит роль угодливого лжеца. Он хотел повлиять на ситуацию – разбудить Германию, заставить ее увидеть опасности пути, по которому она шла, и подтолкнуть гитлеровское правительство к более гуманному и разумному курсу. Теперь он начинал понимать, что это вряд ли в его силах. Особенно странной казалась ему зацикленность нацистов на расовой чистоте. В определенных кругах начал циркулировать проект нового уголовного кодекса, который должен был лечь в основу немецкой правовой системы. Вице-консул США в Лейпциге, Генри Леверич, считал проект кодекса беспрецедентным. Он проанализировал его и написал следующее: «Данный черновой вариант кодекса впервые в законотворческой истории Германии содержит конкретные, четко сформулированные положения о недопустимости браков немцев с носителями еврейской крови, а также крови цветных, поскольку, как считается, такие браки могут привести к распаду и гибели немецкой расы»[499]

. Если этот проект будет принят, писал Леверич (а он в этом не сомневался), «брак нееврея или нееврейки с лицом еврейской или цветной крови будет считаться преступлением». Вице-консул отмечал, что в предлагаемом кодексе первостепенное значение придается защите семьи и поэтому аборты запрещаются, однако в некоторых случаях делается исключение – суд мог разрешить данную процедуру будущим матерям, являющимся носительницами еврейской или «цветной» крови или зачавшим детей от евреев или цветных. Он также указывал, что, «судя по комментариям в прессе, эти положения проекта кодекса почти наверняка выльются в ряд законов».

Внимание Додда привлекла еще одна новая законодательная инициатива – проект закона, «позволяющего умерщвлять неизлечимо больных», как посол выразился в служебной записке, отправленной в Госдепартамент 26 октября 1933 г.[500]

Согласно законопроекту, страдающие тяжелыми заболеваниями могли потребовать эвтаназии, но, если они были не в состоянии потребовать ее сами, за них это могли сделать родственники. Эта инициатива «вкупе с уже принятыми законами о стерилизации людей с наследственным кретинизмом и аналогичными дефектами, отвечает стремлению Гитлера “оздоровить” население Германии», – писал Додд. Он подчеркивал: «Нацистская теория учит, что в Третьем рейхе есть место лишь немцам, находящимся в хорошей физической форме, и только им надлежит иметь большую семью».

Между тем, несмотря на протесты Додда, нападения на американцев продолжались, а официальные разбирательства по прошлым инцидентам такого рода продвигались, мягко говоря, вяло. Так, 8 ноября министерство иностранных дел Германии известило Додда, что по делу о нападении на сына Кальтенборна никто не будет арестован, поскольку Кальтенборн-старший «не смог вспомнить ни фамилии, ни номера партийного удостоверения виновного, а кроме того, не удалось обнаружить никаких других улик, которые оказались бы полезны для расследования»[501]

.

Возможно, именно из-за растущего ощущения тщетности своих усилий Додд с международных отношений переключился на положение дел в посольстве. Он обнаружил, что часть его личности, приверженная идеалам Джефферсона и ратующая за бережливость, заставляет его сосредоточиться на промахах подчиненных и излишествах, связанных с деятельностью посольства.

Он активизировал кампанию против чрезмерных расходов на телеграммы, против слишком длинных (или вообще ненужных) депеш. По его мнению, все это являлось следствием того, что среди американских дипломатов (и вообще служащих Госдепартамента) было много очень обеспеченных людей. «Богатым сотрудникам нравится устраивать дневные приемы с коктейлями, карточные вечера, а на следующий день валяться в постели до десяти, – писал он госсекретарю Халлу. – Как правило, от этого снижается эффективность аналитической и другой работы ‹…› а кроме того, развивается безразличие к расходам на доклады и телеграммы»[502]. Он писал, что телеграммы могли бы быть вдвое короче: «Сотрудники посольства давно привыкли писать длинно, и мои усилия в области борьбы с многословием наталкиваются на яростное сопротивление, некоторые даже впадают в ярость, когда я вычеркиваю из телеграмм большие куски текста. Мне придется писать телеграммы самому».