В сердце тьмы

А человек начинает понимать, что значит не иметь возможности умыться. Я был липким от высохшего пота, мои ладони покрыты прогорклым жиром, и от меня на сто шагов несло крысиной падалью.

Я накормил тварь, подавая вонючие деликатесы на конце копья и стараясь не покалечить орнипантову голову, потому что меня предупредили: иначе «он разозлится». Птица глотала шар корма размером со среднюю дыню целиком, прикрыв глаза и дергая вверх клювом. Я видел, как ком движется вдоль пищевода.

Лишь когда я снял седло, накормил орнипанта и отложил копье, смог свалиться в тени своего паланкина и некоторое время лежал как мертвый. Казалось, меня поколотили, потом отпинали, а в конце какое-то время волочили по гравию.

— Сумеешь встать? — спросил Брус. — Мы развели огонь. Нужно что-то съесть.

Я перевалился на бок и встал, словно не до конца воскрешенный труп. Голова моя все еще кружилась.

Я прошел за Брусом мимо полного лагеря кебирийцев, слушая чужой язык, глядя на разместившихся вокруг странных тварей и слыша далекое пение, доносящееся от остальных костров. Чувствовал я себя до странного чуждо и только сейчас до меня дошло, насколько я одинок.

Поэтому, когда я подошел к горке тлеющих лепешек сухого навоза, что изображали костер, туда, где сидели мои люди, почувствовал себя так, будто вновь оказался среди семьи. Н’Деле молча подал мне чару свежего отвара, в одном котелке булькал жидкий, адски острый хишмиш, в другом исходила паром каша из дурры. Другой посуды тут не было. Нужно было взять немного дурры из общей миски, намочить ее в соусе и кинуть в рот. Я вытер ладони песком, но те, покрытые теперь еще и пылью, продолжали вонять.

— Добрый вечер, — вежливо произнес неизвестный кебириец, подавая мне бурдюк. — Ньямбе Н’Гома шлет эскорту пальмовое вино. Ньямбе Н’Гома переживает о парне. Говорит, тот может и не выжить. С этого места еще можно вернуться. Ньямбе Н’Гома в таком случае готов продать парню одного бактриана.

— Спасибо, — ответил Брус. — Скажи ньямбе Н’Гоме, что парень не может вернуться. Никто из нас не может. Мы отправимся с вами за самый эрг. Мосу кандо!

— Олимвенга усури

, — вздохнул пришедший. — Если так, ньямбе Н’Гома говорит, чтобы я помог парню иглами. Это снимет усталость и поможет ему отдохнуть. Могу еще снять тошноту. Четыре иглы — и он будет как новый.

Я окаменел. Отекающий соусом шарик дурры встал у меня поперек горла, словно разросшись до размеров моей головы.

— Спасибо, — спокойно ответил Брус. — Но парень не может лечиться иглами. Передай благодарность ньямбе Н’Гоме за заботу, но все будет, как будет.

— Жаль, что вы так боитесь игл, — сказал Н’Деле, когда тот поклонился и отошел. — Это действительно помогает. Помню, как однажды…

Сноп пнул его по ноге, расплескивая отвар, и сделал несколько быстрых жестов. Алигенде замолчал и опустил голову, словно устыдясь. Кто-то подал ему бурдюк с вином.

х х х

Прежде чем я ушел спать, увидел, что Брус сидит в одиночестве на скале за лагерем и всматривается в ночное небо. Я подошел к нему так тихо, как сумел, но, как обычно, он отозвался, словно имел глаза на затылке и видел, что я стою сзади.

— Я курю трубку и смотрю на запад. Туда, откуда мы пришли. Все нормально.

— Удалось. Мы покинули страну, как и должно, — сказал я. — Есть еще немного вина.

— Там, куда указывает наконечник Стрелы Запада, далеко, осталась Фатайя, — ответил он. — Одна в своей башне. Одна со своей богиней. Своей Праматерью. Фатайя… У нее все еще есть кусочек моей души.

Он повернулся ко мне.

— Ничего страшного, Арджук. Я не превращаюсь в жреца Чекедея. Это лишь тоска. Тоска — человеческая. Ее вызывает пустыня. Преподобный Мрак говорил, что это пройдет. И наверняка пройдет, вот только…

Он подтянул рукав, показывая пурпурный знак размером с дирхам.

— Чем дальше я ухожу, тем сильнее он болит.

Он замолчал на миг.

— Олимвенга усури… Так говорят кебирийцы. Мы в таких случаях говорим, что нам жаль, они же — что «мир подл». Как и мы, они считают, что с тем, каков мир, нельзя ничего поделать. Это стихия. Он таков, каков есть. Надо просто научиться с ним жить. А она… они считают, что должно быть по-другому. Полагают, что подлый мир надлежит сжечь и выстроить такой, который подлым не будет. Но им не удастся…

— А ты не видел их мир? — спросил я. — В башне, на улицах? В Маранахаре? И что? Он лучше? Наш мир бывает подл, а бывает прекрасен. Случаются вещи хорошие и плохие. Но их — их просто подл. Не может быть иначе, потому что он придуман.

— Знаю, Молодой Тигр. Знаю. Я просто сижу, а пустыня говорит со мной… Олимвенга усури…

Когда я шел спать, перед моими глазами все еще стояло лицо Бруса. Второй раз в этот день я видел, как несокрушимый воин плачет. И не хотел бы видеть этого снова.

х х х

Следующий день был подобен предыдущему, с той разницей, что в первый день я сел в седло орнипанта отдохнувшим, а во второй чувствовал себя, как столетний старик с ревматизмом.