В середине века

В Доме творчества, как я уже писал, было восемь-десять обитателей. Отчетливо помню Артема Захаровича Анфиногенова, военного летчика, переквалифицировавшегося в писатели, заведовавшего тогда научным отделом в Литгазете — мы быстро сошлись, с тех пор он навсегда стал моим добрым другом; Виктора Алексеевича Ардова, скрывавшего уродливость подбородка французской бородкой и не таившего своего умного, острого и хлесткого языка; Наталью Ильину, высокорослую даму из харбинских реэмигрантов, на первый взгляд довольно тихую и умную и, как впоследствии выяснилось, блистательно ироничную, отнюдь не уступавшую Ардову ни в острословии, ни в беспощадном сарказме (она только входила в литературу, ее роман о харбинцах еще томился в «Новом мире», я, во всяком случае, о ней до Голицино ничего не слышал); маленькую старушку из реабилитированных, еще не оправившуюся от многолетней жизненной трепки, — кажется, критика или литературоведа; и еще старичка Николая Николаевича Гусева, бывшего секретаря Л.Н. Толстого — он трудился над воспоминаниями о своем шефе.

Как-то образовалось трио — Анфиногенов, Ардов и я. Анфиногенов развлекал нас событиями своего военного бытия и очередными литературными новостями. Ардов острил, вспоминал старых писательских друзей-недругов, живописал свое отношение к тем и другим и радовался, что временами находила коса на камень. Например, рассказывал, что, написав эпиграмму на своего друга композитора Мдивани:

Искусству нужен так Мдивани,Как жопе нужен гвоздь в диване, —

немедленно получил ответ от адресата:

Искусству нужен Виктор Ардов,Как жопе — пара бакенбардов.

Мне показалось, что Ардов больше гордился эпиграммой на себя, чем своей на Мдивани. Я ублажал честную компанию байками из тюремной и лагерной жизни — их выслушивали с большой охотой. Иногда вечерком выпивали — с устатку. Артем потом вспоминал, что после каждого трепа и даже возлияния (чаще всего это происходило у меня) я закрывал «свист» словами: «А теперь будем пахать!» — я еще не отучился тогда от ночной работы.

В общем — быт сложился у нас веселый и плодотворный, споры до ссор не доходили. Лишь однажды Ардов рассердился на меня. Я как-то заметил, что Зощенко — остроумный писатель. Виктор Алексеевич мгновенно вспыхнул:

— Что за вздор вы городите! Зощенко не остроумец. Я остроумец, а не он. Зощенко — великий писатель, вот он кто. И его до сих пор травят за то, что он великий!

Однажды Ардов сказал, что вскоре из Ленинграда в Голицино приезжает Анна Ахматова. Ильина отправилась на вокзал — встретить и привезти Анну Андреевну. Потом я узнал, что, появляясь в Москве, она обычно останавливается у Ардова (уезжая из Голицино, она поехала именно к нему). Но сейчас ее встречала Ильина, а не Виктор Алексеевич — возможно, его почему-то не было в Доме творчества.

Я страшно разволновался. Мне очень хотелось познакомиться с матерью моего друга. Утром Ильина сказала, что Ахматова приехала и ее поселили в плохом номере, она недовольна своей комнатой. Я отправился к Донцовой и попросил перевести Ахматову из ее плохого номера в мой хороший — ибо я недостоин занимать такую комнату, когда прибыл такой знаменитый поэт, как Анна Андреевна.

Донцова посмотрела на меня как на сумасшедшего.

— Ну и что? Пусть поэт, даже знаменитый… У вас указание Симонова и предписание Воронкова! А у нее что? Никакого переселения не будет! — Не только у Донцовой — у всех директоров Домов творчества знаменитое имя котировалось много ниже, чем бумажка с предписаниями.

Я попросил Ильину:

— Наташа, я близкий друг Льва Гумилева. Уверен: он много писал обо мне Анне Андреевне. Скажите, что я здесь, и спросите, когда я смогу к ней прийти.

Ильина вернулась от Ахматовой преображенная. Я никогда не видел на лицах людей такого сочетания смущения, растерянности, даже вины, хотя в том, что она должна была мне сказать, никакой ее вины не было. А сообщила Наташа примерно следующее:

— Анна Андреевна не хочет вас видеть. Вы ей неприятны. Она огорчена, что в одном Доме творчества с вами. Она не знает, сможет ли сидеть с вами за одним столом. И рада была бы, если бы вообще не пришлось с вами видеться.

Наталья Ильина, умная, приветливая, хотя при случае и беспощадная на язык, страдала за меня, а я был ошарашен. Я попросил разъяснений: отчего такая немилость? Разъяснений не было. Ахматова не пожелала давать их Ильиной, но потребовала: передать мне ее ответ немедленно и точно, чтобы ей не пришлось при неожиданной встрече высказывать мне это публично.

Я заперся в номере. Я не пошел на обед. Я мучительно думал, чем, незнакомый с Ахматовой, мог ее оскорбить. И притом так, что она нанесла мне ответное оскорбление, да еще пригрозила, что дело на этом не кончится, если ненароком встретимся.